Шибко занесло, видать, обличителя ленинградского партактива, если не заметил он патрулей и синюю фуражку НКВД. Тоже мнепарашютист-вредитель
Жульон, значит, повар не согрел?
Участковый встряхнул список яств.
Сам печатал?
Задержанный молчал.
Значит, сам. Читай, гадина.
Лунин вытащил наган и агитатор, дрожа подбородком, захлюпал:
На первое суп грибной фрикасе в качестве горячего блюда и салат из свежих овощей
Участковый ударил его в живот. Я отвернулся. Хорошего в предстоящей сцене не было ничего, но и останавливать милиционера нельзя.
Меня сейчас интересовал совершенно другой человек. Он находился в толпе и наверняка видел нас, однако сигнал дать не успел. Или успел, а напарник не увидел. В этом виде диверсий один говорит, а второй оценивает обстановку. Надо быстрей цеплять этого второго.
Товарищ командир, мы агентаживым не доведем, «милиция» с катушек едет!
Я оглянулся. Участковый действительно «ехал». После каждого названного блюда он наносил удар «агитатору». Да, зря тот изобретал такой длинный список. Теперь «алиготе», «запеканка творожная с изюмом» и прочие изыски возвращалась пинком в ребра или крюком в голову.
Убьет или нет?
Но слабый, недоедающий Лунин таких сил не имел. Он очень быстро выдохся и, опершись на завиток фонарного столба, тяжело дышал, утирая мокрое лицо. Участкового бил озноб. Посмотрев невидяще перед собой, он поднял револьвер.
И пришибленный народ утих совсем. «Сейчас расстреляет хромого», читалось на их лицах. «А с нами что будет?» Отметка в милиции, допрос, подозрение в пособничествеи поведут хмурые автоматчики прямо в Большой дом, где по слухам приговор выносит любой из старших следователей. Не зазвучит торжественное «суд идет», а хлопнет бумага по столуи нет тебя «именем Советской Родины».
И даже могилы у тебя нет, потому что, говорят, в подвале Литейного, 5 бросает трупы в адскую мельницу чекист-абиссинец.
Ничего, пусть прочувствуют! Если надавить хорошенько, второй агент полезет как вошь под керосином. Я крикнул:
Все находящиеся здесь задержаны для установления личности. Встать в один ряд лицом к стене. Все лицом к стене!
Выдернув из толпы дворника, заорал в лицо:
Кто эти люди?! Зачем ты собрал их здесь?!
Мин гепсе, татарин завизжал, приседая. Не собирал! Мы двор живем, все здесь одни!
Я толкнул его обратно в кучку испуганных людей, продолжая нагонять страху:
Продались, сволочи! Все продались!
Выбрав из толпы почтенную даму, схватил ее за воротник.
Ты! Ты помогаешь немцам!
Несчастная выбросила вперед ладони, закричав в ужасе:
Я не фашист! Нет! Я им не помогаю!
Ты здесь живешь?!
Да! Я здесь живу! Она так радостно закивала, будто прописка в этом доме рядила ее в белые одежды.
Работаешь на немцев?! Отвечай. В глаза смотреть!
Нет, нет, нет!
Продолжая орать, я двинул оружие вверх:
Тогда кто? Говори! Кто чужой?! Говори быстро, где чужой. Расстреляю на месте!
Нельзя, конечно, так. Как жандарм царский. Это ведь наши люди, советские. А я имвзять, чужой! Раньше это называлось грехом, значит, еще один в личное дело. Ладно, пусть лучше эта баба вычесывает моток седых волос, чем давит коленями свои кишки. В прошлый раз диверсантпаренёк лет пятнадцатишвырнул гранату в маминой сумке и удрал. А сейчас все пока идет как по маслу. Ведут, вон, залетных.
Их четверо. Высокий старик в пальто, беленькая девушка, ребенок и очкарик с комсомольским значком. Все напуганы и уже потрепаны жильцами. Сейчас надо держать подозреваемых под угрозой расправы местными, но толпу осаживать.
Визги и крики. Старик закрывает собой мальчика. Кто-то толкнул очкарика и тот молча упал. Девушка втянула голову в плечи. Прорвалась какая-то отчаянная женщина:
Перестаньте! Постойте! Это же Василь Афанасич с внуком, отец инженерши из пятьдесят четвертой.
Так, двое отсеялись. Значит, девушка или очкарик? Мое тело покрыли тысячи невидимых усиков, жадно впитывающих страх блондинки.
Лиходей, к стенке э т и х, по закону военного времени.
Показав на мужичонку-агитатора и очкарика, я незаметно дал ефрейтору знак повременить, а девушке предложил пройти для проверки документов.
И пропустив блондинку вперед, в парадное, пихнул ее сапогом в спину.
Когда она рухнула на лестницу, мысль, что это может быть невиновный человек, держалась в голове одну секунду. Холодящая волна азарта накрыла сомнения легко, и остался во мне лишь охотник, напряженный до струнного звона. Я буквально кончиками пальцев, кожей, нутром, черт его знает чем, ощущал страх белобрысой.
«Она! Она!»ликовал красный чертик в голове, и так сладко было смотреть в ее кривую морду, утыканную красными яблоками страха.
Я не мог оторваться от глаза с бегающим от страха зрачком. Страха убийцы пойманного с ножом, страха вора укравшего то, что красть нельзя, страха того, кто знает, что в и н о в е н. Их много довелось перевидатьтаких глаз, таких лиц, подернутых ужасом застигнутого, и сознание быстро печатало неуловимые штрихи, отсекающие человека и с п у г а н н о г о от человека в и н о в н о г о.
Штрихи эти, конечно, не доказательства. Если я взял не того, никто не будет слушать про интуицию. Может быть, второй агент вообще успел уйти, а безвинно пострадавшему не объяснить, что не было времени разбираться детально. Но нет у меня времени. Господи, не дай ошибиться!
Блондинка хватала воздух, как дурная рыба. Ударил я ее крепко, но больше нельзя, по крайней мере, до тех пор, пока не установится, что агентона.
Я схватил жидкие волосы и резко дернул к спине, запрокидывая ее голову. Заорал по-немецки:
Wenn Sie Leben wollen nenne die Namen der Kommandeure?!
По-немецкихоть и с ошибкамиэто чтоб сильнее по психике. Конечно, ее не в фатерлянде рожали, но пусть боится.
Эа-х-ммм-уу!
О! Говорить хочет! Наверное, испугалась, что за немку принял. Дура. Я отпустил волосы, иначе напряженные мышцы держали бы нижнюю челюсть, и прислушался к истеричному воплю.
Я русская! Рус! Рюсс!
Тварь совсем обезумела. Да ей в сотни раз хуже русской быть сейчас!
На фашистов работаешь, шлюха?! Отвечай! Убивала советских бойцов подлой рукой?! Отвечай, погань!
Не давая вражине открыть рот, я окунул ее лицом в грязную кашицу, весьма кстати вонявшую под лестницей. Девка зашкребла руками, булькая придушенным воем, и попыталась освободиться.
Говори правду!
Дав хлебнуть кислорода, я снова опрокинул ее голову.
Будешь молчать, жизни лишу!
Подождав, когда она засосет вместе с воздухом дерьмо, заорал:
Убью, сволочь! и выстрелил над головой, на разгоне не думая о рикошете.
Затем упер ствол «ТТ» в глаз и посмотрел в другой. И опять увидел зрачок. Огромный и судорожно пульсирующий. Он метался, дикий и черный, пытаясь ухватить и мое лицо, и пистолет, и еще что-то, видимое только ему. Это был взгляд существа, превращенного в скота. Мной превращенного. И если она сейчас не расколется, значит, я ошибся и придется отвечать.
Именем Советской Родины, мне удалось придать голосу звон холодной стали. Я щелкнул затвором:За измену и предательство
Я скажу! Белесую прорвало, как гнилой нарыв. Я никого не убивала! Никого! Он заставил меня!
Ствол упирался в переносицу, и так хотелось нажать на крючок, так хотелось Оттого и последнее «приговариваю тебя к расстрелу» звучало по-настоящему. А все задуманное поначалу как психодавление на «обьект» было чем-то переходящим в сомнение.
Может, в самом деле, долбануть ей между глаз? Кто-то злой беспрестанно толкал под руку, чтобы я нажал на крючок «ТТ». Ну, зачем здесь эта худая бль с кривыми ногами? В ствол зекает. Шмальнуть бы в лобешник ей Донесся какой-то крик.
Почему я не могу убить ее просто так? Откуда эти сомнения?..
Убить невиновногоэто грех. Совершивший его переходит на темную сторону. Первый шаг легок, но потом тебя несет с горы, бросая на камни, пока не разобьет. Зато на светлой стороне не испытаешь упоения от полета вниз. Светлый путь тяжел и труден, как восхождение. Я не хочу идти наверх. Я у с т а л. Я просто устал. Я просто хочу убить эту суку. Просто нажать на спусковой крючок. Это очень просто