В контрразведку повелипослышалось из очереди.
Снова вешать
Цэ ж шпикулянт Гля, яка шуба на ём! И цацки як на показ выставыв Сука
Кутепов уже за спекулянтов принялся?
Натурально, как в Новороссийске их развешивал
Когда подошла Любина очередь, она сунула в руки унтер-офицера документы. Стоявший рядом солдат с почему-то не чёрно-красными как у всех погонами, а с простыми зелёными с буквами "К" по центру, подхватил её чемодан и поставил на телегу, жестом пригласив раскрыть.
Куда следуете?учтиво поинтересовался унтер-офицер, придирчиво рассматривая документы.
В Харьков Службу искать
И кем же?
Могу прачкой, могу швеёй.
А жильё у вас, простите, в городе имеется?
Здесь в Курске?
Да.
Квартира осталась от папеньки. Три комнаты
Эх что ж вы в Харьков-то? Нешто здесь нельзя никак?
А как? Прачечную, где я служила, снарядами разбило. Есть нечего. Менять уже тоже почти нечего
Погодите, барышня,унтер повернулся и махнул кому-то рукой и на миг распахнулся отворот его шинели, показав тельняшку под расстёгнутым воротом солдатского кителя.
Люба ойкнула и зажала ладонью рот. Но унтер, кажется, этого не заметил. Девушка оторопела, не понимая, как среди корниловцев мог оказаться матрос, с которыми белые вели взаимно ожесточённое истребление. Да и сама она была свидетелем матросского разгулакоманды бронепоезда, неделю стоявшего в Курске. Расстрельные рвы до сих пор раскапывают после них. Ей сильно повезло, что всех соседей, кто знали о её папеньке-околотничем, до этого чрезвычайка на бойню забрала. Новые жильцы были все пришлые и не совали нос в её происхождение. Тут ведь то, что отец из крестьян и отставной солдат четвёртого срока для Чека значения не имело, в полиции служилзначит враг. А ей светило попасть в заложники, из-за чего Люба не раз подумывала о самоубийстве. Заложники никогда не возвращались, да и схватить могли прямо на улице, причём не важно какого пола, происхождения и возраста. Когда русская армия первый раз Курск взяла, во дворе одного только особняка где размещалась чрезвычайка, выкопали свыше тысячи трупов. Толпы родственников хлынули искать родных и многим становилось дурно до беспамятства, при виде изуверски истерзанных тел и пыточных застенков. Потом ОСВАГ в газетах писал, что в окружных деревнях замучены старосты и все те, кто посмел возмущаться их казнями, а изувеченные трупы долго не разрешали убирать с улиц для устрашения. В Курске чекистские бойни ещё не сильно свирепствовали, беженцы из Харькова и Киева, кому не удалось вовремя уйти на Юг России, рассказывали просто невозможно жуткие вещи про красный террор
Вы, сударыня, обдумайте вот чтообратился к ней унтер.Не желаете ли пустить на постой офицеров? Оплата будет регулярная, но в зависимости от количества квартируемых.
Боязно мне
Так ведь вас никто не неволит. Вы обдумайте пока Коржов!крикнул он кому-то,помоги барышне с вализой.
И уже вновь обращаясь к ней, сказал:
Подойдите покамест вон туда Коржов донесёт ваш чемоданчик.
Не смея перечить, Люба вскоре оказалась в конном экипаже, доставившем её в комендатуру, разместившуюся, по капризу судьбы, в здании бывшего полицейского участка, где раньше служил околотничим её отец. Снаружи висел триколор, занявший место красного стяга, а внутри многое осталось по прежнему, только вот в глаза бросались ободранные стены и вставленные в окна новые стёкла взамен выбитых. Слегка пахло карболкой и ваксой. Где-то за закрытой дверью стучала печатная машинка, которую, видимо, белые приволокли в город с собою, ведь при большевиках у всех машинок выламывали "лишние" контрреволюционные буквы.
Пристроившись в уголке у кадки с давно завядшим цветком, Люба настороженно наблюдала как снуют туда-сюда офицеры. Унтеры и нижние чины попадались значительно реже. Большинство офицеров были из "цветных"корниловцы, реже дрозды, марковцы и алексеевцы. Многие носили свои отличительные мундирычёрные и белые, но часто мелькали и полевые зелёные, и английские. А у кое-кого, если приглядеться, были заметны чуть более тёмные на общем фоне следы от "разговоров"красноармейских клапанов на шинелях и на солдатских гимнастических рубахах. И если бы Люба умела различать первопроходниковучастников первого кубанского похода, она бы тогда удивилась, что и среди них попадались шинельки со споротыми "разговорами".
По лестнице в вестибюль спустились два прапорщика-корниловца, один держал скомканную кумачовую тряпку, оба отчего-то были веселы.
Юра! Иди погляди,позвал один из прапорщиков сидевшего у телефона поручика.На чердаке вот валялось.
Люба наблюдала как корниловцы развернули длинный кумач и со смехом прочли написанное: "Кутеповпалач трудового народа! Белогвардейщинагангрена революции! Все на борьбу с Кутеповым и черным бароном Врангелем!"
Ай да "товарищи",с весёлой ухмылкой оценил поручик.Выбросьте эту тряпку на задний двор. И скажите там Охрименке, чтоб сжёг.
Дальше Любе показалось, что про неё забыли. И документы вроде взяли, и несколько вопросов задали, и ждать велели, но вот прошло самое малое полчаса, а она всё сидит себе в уголочке и слушает непонятные ей разговоры. То про каких-то юнкеров-сергиевцев, которых отправляют в тыл на учёбу, а вместо них комплектуют дивизион гаубиц нижними чинами. То про какой-то четвёртый полк, переформировать который решено теперь в Курске и полк этот, вроде бы, понёс большие потери под Ливнами.
И вот, наконец, подошёл совсем молодой, наверное её сверстник, подпоручик с солдатскими красно-чёрными погонами, на которых контрастировал белый просвет и звёздочки, и в фуражке с красной тульей и чёрным околышем, на грудина георгиевской колодке меч в терновом венце. За плечами выглядывали красный башлык и винтовка. Щёлкнув каблуками и звякнув при этом сабельными ножнами, офицер с полупоклоном спросил:
Простите, не вы ли Любовь Тихоновна?
Любе, давно привыкшей к хамству и бесцеремонному "Любка" и "Любаша", обращение по батюшке показалось до невозможности странным. И тем не менее, она твёрдым голосов ответила:
Да, это я.
Подпоручик Авестьянов. Можно просто Григорий. Имею намерение квартировать у вас комнату,он засмотрелся в её васильково-синие глаза и добавил с улыбкой:Ежели, конечно, пустите.
Пущудевушка встала, подавляя смущение.Что уж тут
На улице крупными гроздьями падал снег. Они шли к ней домой на Крутой Лог, подпоручик нёс её чемодан, а за плечом у него висели верная винтовка и солдатская сумка. Слушая его рассказы обо всяких забавных случаях, девушка оттаяла, корниловец больше не казался её таким страшным. Да и лицом он был симпатичен, лик его хранил тень преждевременно ушедшей юности, глаза его были глазами прожившего жизнь и многое повидавшего человека.
А сколько вам лет, Гриша?спросила девушка, когда они подошли к дому.
Скоро уже двадцать.
Уже?она смутилась. Странно, вроде бы и ровесник, но в то же время ровесником он ей не ощущался, словно лежала между нейдевятнадцатилетней барышней и нимдевятнадцатилетним юношей непреодолимая пропасть. Впрочем, рассудила она, он же фронтовик, что тут странного?
А почему "уже"?не поняла Люба.
Он пожал плечами.
Потому что на "ещё" я загадывать не берусь.
Она ела быстро и жадно, а он делал вид, что не замечает её смущения. Буханка ржаного хлеба, несколько луковиц и полуфунтовый шмат салавсё что оказалось в его сумке он выставил на кухонный стол, когда понял, что хозяйка квартиры не ела, быть может, дня два.
Поев, Люба почувствовала испарину на спине и щекахтак всегда с ней бывало при нерегулярном питании. Вдобавок она осоловела.
А чайку у вас, Любочка, видимо, нет?не питая надежды спросил офицер.
Она развела руками. Какой там чай! Даже посуды лишней и то нет! Всё на еду выменяла. Растирая глаза и чувствуя при этом неловкость, девушка рассматривала его нарукавные нашивкитриколор-наугольник и череп с костями.
Гриша, а вам не холодно в вашей фуражечке?
Холодно да бывает и холодно,признал он.Но я её ни на что не променяю. И башлык от ветра бережёт