Вырвал! Собственными руками!
Чего угодно, но такого никто не ожидал.
Потом, конечно, были «скорая»и обычная, и психиатрическая, милиция, свидетели, расспросы, догадки, предположения, но к истине никто даже не приблизился. Барона на полгода заперли в психушку, списав происшедшее на депрессию. Только дело-то вовсе не в депрессии. Просто он понял, что достиг своего пика и выше забраться никогда не сумеет. Так зачем глаза, если ничего лучше не напишешь?
Оборванец замолчал.
Любопытная история, произнес музыкант, потом, немного подумав, добавил:Надо будет при следующей встрече пересказать Барону.
Так ведь э он уже знает, отозвался бродяга. Ведь она же с ним самим и произошла. Ничего нового не сообщишь. К тому же э он не любит, когда ворошат прошлое. Это может плохо закончиться. Ему лучше про другое рассказывать.
Да ну? скептически бросил музыкант.
Точно говорюпро другое.
И про что же?
Например, про искусство. Он хоть и не рисует больше, но прекрасному не чужд по-прежнему. Я вот и сам раньшесовсем-совсем раньшестишками баловался. Не сказать, чтобы очень хорошо получалось, но печатали, да. Так мы с Барономэто уже сейчас, бывало, долгие беседы вели.
Об искусстве?
Именно. О музыке, живописи и литературе, об извилистых путях, которым искусство вынуждено следовать в современном мире, о востребованности его нынешним обществом. Вот такие непростые темы. С шестерка-ми-то об этом не поговоришь, у них мозгов маловато. А что еще делать, если необходимо кому-то излить душу? Ну, ты должен быть в курсе. Один умный человек всегда поймет другого умного человека.
Музыкант хмыкнул и в очередной раз покосился на спутника, но тот, похоже, каждое слово выкладывал на полном серьезе.
Да, очень хорошо понимаю, в тон произнес музыкант. После смерти Махатмы Ганди и поговорить не с кем.
Точно.
О чем еще вели беседы?
Ну, о чем могут говорить два образованных человека? О судьбах цивилизации, разумеется.
Музыкант поперхнулся отфильтрованным воздухом, но бродяга, похоже, ничего не заметил и продолжал свою реплику, словно читал с листа:
Барон почему-то не разделяет моего мнения, что красота спасет мир. Между тем на свете нет другой силы, которая была бы на это способна. Человечество уже доказало, что само о себе позаботиться не в состоянии. Более того, возведя некрасивость в ранг закона, оно себя едва не убило. Поэтому единственная его надеждакрасота. Без нее у нас нет будущего, а есть лишь одно из двух: недолгие мучения и быстрая смерть или длительное гниение с постепенным откатом в первобытность.
Кхе-кхе прокашлялся музыкант. А почему Барон так не считает?
Этого мне выяснить не удалось, ответил бродяга и моментально, без какой-либо паузы, переключился на другую тему:Так все-таки куда ты идешь?
К памятнику Ахматовой. Уже пришел, музыкант махнул футляром в сторону ажурной ограды.
Раньше, чтобы попасть за этот забор, необходимо было попросить охранника отворить калитку. Теперь здесь, конечно, уже никого нет и просить не надо. Автоматический механизм фигурных ворот давным-давно умер, они стояли широко распахнутые, словно несуществующие хозяева двора заранее приготовились к приему гостей. А гости расстраивалинаезжали нечасто.
Посеревшие от осенних дождей столбы с лепниной еще крепко держали уставший металл, и старый почерневший тополь недовольно смотрел сверху вниз, грустно качая безлистной головой, как раньше. Именно Ахматову он не помнил, все-таки не настолько стар, а вот суетных людишек вообщеочень хорошо и не доверял им.
А, знаю, знаю! воскликнул бродяга:
Один идет прямым путем,
Другой идет по кругу
И ждет возврата в отчий дом,
Ждет прежнюю подругу.
Да, верно, музыкант кивнул, он никогда специально не заучивал стихи, но строчки пришли сами собой:
А я идуза мной беда,
Не прямо и не косо,
А в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса.
Позеленевшее изваяниерисунок Модильяни в бронзевенчало кучу строительного мусора. Когда-то оно покоилось на пьедестале, облицованном гранитной плиткой, посередине аккуратного газончика. Однако время чаще калечит, нежели врачует, из мешанины ржавых изорванных листов жести, полусгнивших обломков стропил и раскосов, кирпичного и стеклянного крошева поднималось уродливое бетонное основание без малейших следов гранита.
Памятник, к счастью, не пострадал. Ну а прозеленьона была уже тогда, когда к скульптуре еще приносили цветы.
А что у тебя тут? с любопытством осведомился бродяга.
Дела, уклончиво ответил музыкант.
Поэтическое паломничество?
Что-то вроде.
Не может быть! В одиночку?
Музыкант немного подумал и сказал:
Надеюсь, что нет.
Оборванец обвел округу взглядом. Вдоль улицы теснились дома, бежали куда-то облака, тихо ржавели пустые оболочки насекомых-автомобилей, и не было даже намека на постороннее присутствие.
Но здесь ведь нет никого, кроме нас.
Это до поры до времени.
А, вот как Ладно, показалось, бродяга исчерпал вопросыно только показалось:Так когда?
Через час. Или через год, задумчиво ответил музыкант, выдержал паузу и с грустью добавил:Или никогда.
Понятно протянул оборванец с подозрительной многозначительностью и наконец замолчал.
Будь музыкант внимательней, непременно заметил бы, что бродяга что-то замыслил, но он погрузился в воспоминания и, как токующий глухарь, временно утратил способность видеть и слышать.
Этот день много лет назадможет, десять, а может, и двадцатьникто уже не помнит, сколько прошло, был пасмурный, но дарил теплом. Впрочем, когда стрелка вплотную подобралась к назначенному часу, серые облака неохотно разошлись, открывая бесконечную синеву. В небесные прорехи заглянуло светило, и день заиграл яркими красками, заискрился тысячью бликов во множестве капель, застывших на траве и на листьях, на свежем черном асфальте, на гулком металле крыш и жирных лоснящихся спинах спешащих авто.
Он, совсем молодой и еще не музыкант, одиноко стоял у памятника и напряженно ждал. Время тянулось очень медленно, словно желая помучить, и он спасался, забегая в мыслях на полчаса вперед. Там, в будущем, были насыщенный кофейный аромат обжигающего эспрессо в кафе через дорогу и сладкий запах эклеров, негромкое поскрипывание кожи диванов и успокаивающее гудение кондиционера. Там были робкие взгляды и трепетные улыбки, будто бы случайные касания и неловкие слова.
Солнце улыбалось так заразительно, что ему нельзя было не улыбнуться в ответ, и он, еще не музыкант, улыбался, прижимая к груди большой букет красных роз.
А вредная стрелка часов будто приклеилась к одной цифре. Ожидание никак не заканчивалось
Ну, прощай тогда, бродяга протянул руку для пожатия и шагнул к музыканту.
Тот посмотрел сквозь него и машинально кивнул.
Пойду и я своею дорогою, пробормотал оборванец, сделав пасс, словно заправский иллюзионист. Ну а тыи в никуда, и в никогда, в протянутой руке словно по волшебству появился узкий длинный нож, и бродяга коротко ткнул им музыканта в живот, как поезда с откоса.
Боли не было. Она не пришла ни сразу, когда музыкант удивленно смотрел на окровавленный клинок, который бродяга аккуратно вытирал о рукав лохмотьев, ни когда все понял, увидев кровь на своих руках, ни позже, когда, цепляясь за ржавый скелет автомобиля, сползал на холодный асфальт.
Оборванец принялся грабить егопока живого, но уже мертвого. Щелкнул замком футляра, покрутил в руках гитару и небрежно отбросил в сторону, усмехнувшись:
Надо жедействительно музыкант! инструмент жалобно застонал, ударившись о мостовую. Впрочем, это уже не важно. Музыки больше не будет. Никогда.
Потом бродяга вывалил на дорогу содержимое сидора и стал в нем неспешно рыться. Иногда он поворачивался к музыканту, скалился и одобрительно кивал. А тот молча смотрел в небо и ни о чем больше не думалпоздно.
Может быть, собери он все силы, разозлись хорошенько, и сумел бы поднятьсяно что тогда? Он придушит убийцу, а потом умрет рядом, и надежда умрет вместе с ним. Следующего года не будет. Больше никто не придет к памятнику Ахматовой, что на улице Большая Ордынка, у дома номер семнадцать. Никто не станет ждать, сжимая в руках цветы и считая минуты, предвкушая желанную встречу. Об этом стоило сожалеть, носмертные тоска и отчаяниезачем? Если все уже кончено?