Твердолобое упорство алых мешает миру развиваться? Так говорят все чаще. Но я полагаю, вес золота в чьей-то сокровищнице не признак развития. Еще полвека назад мы были безмерно богаты! Кроме обычных книг могли прикоснуться к особенным, их называли книгами городов. В тех книгах был смысл, не обернутый в двусмысленность слов. Смысл по-разному открывался читающим, давая ответ на их личное и сокровенное. Может, из-за книг городов, оживляющих души, в нашем мире все еще не приживается слепое поклонение богам Мы гнули спину не для униженной мольбы всесильным мы склонялись, благоговейно черпая мудрость.
Увы, волны бедствий набегают снова и снова на берег мироздания. Вымывают золотой песок знаний Мы утрачиваем память. Некто весьма упорен. Он желает сделать нас суеверными слепыми дикарями. Он уничтожает книги городов, он отравляет жизнь самых светлых носителей дара белых лекарей. Он норовит превратить нобов в носителей гербов и привилегий, ничем не обязанных миру и его людям. Он лишает нас права читать и учиться. Он внедряет в безграмотные головы мысль: наш мир обычный, сами мы ничтожны, и править такими дурнями следует при помощи кнута. Еще нам требуются шоры Для блага, конечно. Только так. Трусливым дурням шоры благо. И удила благо, и крепкий сарай с каждодневной жвачкой сена тоже благо»
Ан Тэмон Зан, книга без переплета
Корзину прибило к берегу черной глухой ночью, когда тонут надежды и выплывают кошмары
Зевая и кутаясь в вязаный платок, старуха Ула проковыляла к мосткам. Посидела молча, вздрагивая и вслушиваясь в свое одиночество, в безответность спящего селения Ула слепо щурилась, наклонялась всё ниже к тихой воде, невидимой во тьме и текущей мимо холодно, безразлично. Ночная река выстуживала душу. И оставалось лишь выть, оглашать сумерки жалобами на бессонницу, чтобы тишина не стала непосильной. Чтобы ощущать себя живой!
Кряхтя и причитая Ула нагибалась ниже к воде, не видя её, но понимая холод всей кожей, всей душой. Рука тянулась то ли набрать влагу в горсть, то ли
А-ах батюшки, да что ж такое-то? шепнула старуха, вмиг очнувшись и оборвав ноющий плач.
Берега осенила тишина. Так, без плеска и шума, завязалось самое значимое событие сезона во всей деревеньке и даже, пожалуй, окрестностях.
Рука Улы наткнулась на корзинку, судорожно сжалась! Ребёнок в корзинке шевельнулся конвульсивно, слабо, но старуха вмиг разобрала, что именно принесла река и запричитала в полный голос. Залаяли псы по берегу. Скрипнула дверь сарая, захлопал крыльями неурочно разбуженный петух И только люди не проявили себя. Сперва никто не выглянул, зная привычку Улы рыдать без повода. Лишь голос и остался у лекарки от молодости и силы: визгливый, но зычный, вроде сигнального рожка. Такой не годен для музыки, зато оповестит о приказе целое войско, не оставив никого в неведении.
Сонная Заводь не войско, а всего лишь деревня у реки, но Ула не желала замечать разницы, старалась в полную силу, денно и нощно Деревня настороженно внимала воплям и ждала то ли их завершения, то ли подробностей происходящего.
Вовсе свихнулась, просипел лодочный мастер Коно.
Он-то слышал каждый всхлип Улы: проснулся первым в деревне, ведь его сарай у причалов, близехонько. Старый Коно сперва, как вся деревня, решил переждать шум и натянул одеяло до макушки, норовя заткнуть ухо. Не помогло
Не с кем словом перекинуться, так решила нас скопом извести, отбросив одело, пробормотал Коно. Без причины, вот чую!
Скажет, мертвяк всплыл, отозвался второй сын Коно. Он не унаследовал отцовской сноровки в починке лодок, зато умел не перечить и потому именовался наследником. Вот и теперь сидел среди ночи в сарае и стерег отцовский сон. Сам он твердил, что переживает о здоровье старого, но знающие люди полагали, что причина в ином. Эх, кинуть нечем.
Кинуть, Коно то ли задумался, то ли насторожился. Эй, а уважение к сединам?
Так пойду и гляну, а ну как навредил ей кто, мальчишки всякие кинут чем, поправился наследник.
Хотя такую и убить не грех, продолжил Коно прежним тоном.
И то, сник наследник. На четвереньках подобрался к батюшкиной лежанке и подоткнул одеяло. Вам не дует? Зябко с заката, будто зима возвращается.
Сам гляну, ведь не утихает, заинтересовался Коно.
Наследник так же на четвереньках доставил башмаки, потянулся и стряхнул с перекладины отцову кофту, такую старую, что родного цвета не рассмотреть в многочисленных латках и штопках. Кофту вязала первая жена Коно, памятная ему, это вынуждало беречь бестолковую вещь и настораживало: наследник происходил от второго брака. Морщась и помогая расправить кофту на больном левом плече, усердный сын приладился, нырнул отцу под руку и повёл старого к дверям.
Порог сарая он и есть прямой ход на мостки над водой. Те самые мостки, где воет неуёмная Ула.
Эй, не на похоронах, Коно попробовал от двери урезонить травницу.
Дом лодочника по меркам Заводи богат, в два уровня, с отдельно устроенными клетями для птицы, с большим двором и просторным загоном для чужого скота. Иной раз лодки Коно перевозили груз под заказ аж в торговый Тосэн, где запруда, белокаменный замок владетеля земель и чиновная палата. В доме принимали разных гостей, говорят, ночевал как-то сборщик податей, сочтя постоялый двор убогим. И переписчики книг гостили у Коно, вроде бы даже были они кровные синие нобы, а не абы кто! Но старик почему-то не накопил в душе гордости за лучшее в Заводи строение. Он предпочитал, пока нет гостей, ютиться в сарае у воды.
Пусть тут пахнет дегтем, а пол завален соломенной трухой пополам с опилками и щепой, но эти стены помнят молодого мастера, так кряхтел Коно, щупая борта рассохшихся лодок и жалуясь им, понятливым более людей
Эй, пустоголовая, Коно прокашлялся и зашумел, пока сын налаживал масляный фонарь. Эй! Стыда в тебе нет, до зари баламутишь, люд на ноги подымаешь.
Дитя уморили! оборвав похоронный вой, внятно сказала лучшая на всю Заводь плакальщица. Погоди-ка, а твой-то сыночек небось расстарался, на утро батюшке молока припас? А тебе молоко-то во вред, во вред.
Эй, крикуха, тебя послушать, так и дрова во вред, и добротные стены душат, и тугой кошель к земле гнет. Хотя молоко Ладно же, молоко. Эй, иди найди, ты Коно оживился и захромал по мосткам, делая вид, что гоняет мух: хэш-хэш
Наследнику не первый раз намекали, что он настолько напоминает назойливую муху, что гордое звание стало прозвищем, а сдвоенное и дразнилкой, известной всякому пацану в Заводи. Очередной раз выслушав «хэш-хэш» и снова подобострастно поклонившись на окрик без имени «ты» второй сын поставил фонарь и удалился, пыхтя от усердия.
Коно добрел до края мостков и сел, поджав больную ногу. С удаления в два коротких шага он хорошо видел находку Улы и все ж не становился ни соучастником, ни собеседником. Знал по опыту: сейчас самое то отделаться малой платой за любопытство молоком. Иначе Ула не постыдится и попросит рыбку, чтоб следом пробормотать уж без передышки и прочее, о хворосте, дырявой крыше и даже разбитом корыте. Только кто виноват, что живёт одна? Сама травница и виновата! Заводь знает: Улу звали в дом лодочного мастера по смерти его первой жены. Вот тогда и надо было отвечать, как следует, проглотив глупую гордость. Мало ли, кто удумал, что она утопила соперницу? Не важно и то, что в доме лодочника кое-кто сгоряча поверил в сплетни, даже от себя разного добавил. Было да сплыло, пора сто раз забыть.
Кто гнёт спину и просит, тот и есть виноватый. Таков надёжный закон жизни. Вот и Коно не уклонился от него: раз позвал упрямую, а после приглашения не повторил.
Голос не даёт, отметил Коно, наблюдая возню старухи с тугими, странной выделки, пелёнками. Сдох. Эй, своего уморила и этот в един миг сдох. Тоже мне, лекарка. По щекам отлупи, вдруг да завизжит?
Сдох, завизжит О детях так не говорят, всхлипнула Ула. Тем более
Она оборвала себя на полуслове и снова завыла, оповещая берег о событии и надеясь разжиться если не хворостом, то уж слушателями. Или заглушая несказанное?