Пойдем, просвистел он таким сиплым, изувеченным голосом, что Мельхиор с трудом разобрал даже единственное слово. Будто не человек и не зверь, а испорченные кузнечные меха, выдувая воздух на дырявую мембрану, силились овладеть даром слова.
Волшебник надел на Паласара штаны, рубаху и куртку, напялил на голову покушанную молью меховую шапку, обул его ноги в сапоги из драконьей кожи, которые неделю сушились возле печки и должны были рассохнуться, но чудесные сапоги эти были едва ли не вечными. В таких же Паласар щеголял в их прошлую встречу, а если исключить, что Паласар находил по убитому дракону в год, то обувка у него оказывалась прямо-таки неснашиваемая.
Оглядев рассказчика историй, Мельхиор в довершение накинул на него свой плащ и они вышли под холодные струи. Без плаща волшебник сразу протек насквозь, и струи, стекавшие по волосам, заканчивали путь за отворотами сапог, но ему не привыкать мокнуть до костей. Паласар повернул от двери направо и сделал первый шаг. Он медленно разгонялся. Он шел с упорством человека, заблудившегося в зимнем лесу, который понимает, что замерзнет и умрет, если остановится, но, если у потерявшегося путника каждый шаг отнимает силы, Паласар крепнул с каждой пройденной улицей. Мельхиор поддерживал его и чувствовал, как всё меньше поддержки требуется Паласару, чтоб идти.
На одном из перекрестков Паласара согнул пополам приступ кашля. Он выхаркал такое количество жидкости, что со стороны могло показаться, что его рвало.
Так-то лучше, проговорил он, когда приступ кончился, и голос его был слаб, но человечен. Обожженные связки затянулись. Звуки, которые они извлекали, стали членораздельными. Чертов бараний жир. Палач! Угораздило же. Пойдем в порт.
Мы вернемся за Расулом? спросил Мельхиор. Уж не хочет ли Паласар прямо в таком виде погрузиться на корабль?
О, вернемся! ответил Паласар и злобно усмехнулся, от чего зашелся в новом приступе мокрого кашля.
Они пришли к порту. Одна посудина разгружалась. Одна загружалась. Три мокли под дождем.
Тут есть местечко, уверенно повел Паласар.
Местечко оказалось рыбацкой харчевней. Перед входом продавали сырую рыбу, внутри жареную.
Буйабас! крикнул Паласар кабачнику и плюхнулся на низкий табурет перед колодой, служившей когда для еды, когда для разделки рыбы. И хлеба!
Забирай! крикнул кабачник. Мельхиор разменял серебряную монету на кучку медяков и принес с кухни деревянную миску с рыбным варевом навроде ухи и ломоть дешевейшей ржаной лепешки.
Забыл ложку, вздохнул Паласар. Здесь в Хоули цивилизация еще не достигла уровня столовых приборов, но, как показывает мой нос, кулинарное искусство от этого хуже не становится.
Паласар выпил из деревянной миски всю жидкость, а оставшееся на дне склизкое содержимое переправил в рот руками. Мельхиор положил руку ему на лоб.
Жар еще держится. Тебе лучше, но ты еще очень болен.
Я знаком с патогенезом. Нужно найти корабль или хотя бы лошадь. Мне нужно выбраться отсюда, пока этот врачующий палач из лучших побуждений не замучил меня до смерти. Он хуже, чем бабушка! всхлипнул бессмертный странник.
Я смогу умерить его пыл, пообещал Мельхиор. Он доверяет моему авторитету.
И что ты будешь делать, когда он вернется с костями? Вытравишь ему память или кусок кровли ему на голову проклятую упадет?
У меня всё предусмотрено на этот случай.
Надеюсь. Я лучше тут вплавь брошусь в залив, чем вернусь в его заботливые лапы. Буйабас! снова крикнул Паласар, и Мельхиор пошел за второй миской.
Расскажи, как вы встретились и как дошли до такого бедственного положения, попросил волшебник, когда поставил перед Паласаром новую порцию сомнительного блюда местного исполнения, весьма любимого средиземноморскими рыбаками.
Ты, видно, кое-что забыл, но когда вернемся к вещам, я покажу тебе среди них одну, которая освежит твою память. А до бедственного положения нас довело кораблекрушение.
Пираты? Шторм? Морские чудовища? попытался угадать волшебник.
Нет, худшее из всех судоходных горестей, что мне доводилось повидать! Беда, что настигает так внезапно, так тихо и неожиданно, что в своей непредсказуемости превосходит и коварство пиратов, и ярость стихии, и буйство подводных тварей, пожар, мальстрём, бунт, штиль, голод и цингу одновременно, Паласар поднял вверх палец, показывая, что говорит со всей серьезностью.
А именно? потерялся в догадках Мельхиор.
Пьяный лоцман с пьяным капитаном! Когда твои рулевые, которым доверил свою жизнь, добровольно лишают себя разума, это ли не худшее из возможных горестей? Когда те, на кого ты полагаешься, те, кто может, не моргнув глазом, глядеть в глаза тысяче морских смертей, бросают тебя и судно на произвол судьбы, это ли не залог неминуемой катастрофы? «Что нам делать с пьяным матросом», вопрошает одна скифская присказка, хотя «что нам делать с пьяным лоцманом» вот о чем следовало бы вопрошать! Выбросить за борт с камнями на ногах и весовыми гирями на поясе, ответил бы я! Для нас это безумие еще обошлось. Мы наскочили на мель неподалеку отсюда. Народец в команде был умелый, лодку из палубных досок они сколотили за пару дней, но так штормило, что мы две недели не могли спустить ее на воду. Там я и простудился, а через две недели на одном месте болезнь сделалась хуже. Когда мы доплыли сюда на веслах, мне полегчало, но Расул под видом заботы заточил меня в том сыром клоповнике, откуда ты меня спас. Пребывание там вкупе с опасным для жизни лечением бараньим жиром чуть не убило меня. Китайцы говорят, что жизнь от смерти отделяет тонкая красная линия. На своем затянувшемся бессрочном веку я повидал много опасностей, перенес столько тягот пути, что после меня ни на чью долю столько не выпадет, но никогда еще рассказчик историй Паласар не подходил так близко к тонкой красной линии, как в эти дни. Вои\стину, забота худший враг мужчины! Можно самостоятельно пережить болезнь, но невозможно самому выкарабкаться из паутины заботы! Эй! Кабатчик! Тут наливают? закончил короткий рассказ Паласар. Теперь мне хочется выпить.
В «Приюте» нальют, ответил кабатчик.
Пойдем в «Приют моряка», расшифровал слова кабатчика Паласар.
Пойдем, если жажда одолела, согласился Мельхиор.
Поосторожней там, напутствовал кабатчик. Народец там лихой бродит.
Видал и хуже! ответил Паласар перед тем, как захлопнуть дверь кабака.
Они прошлепали по грязи к «Приюту». Портовые улочки, полумесяцем опоясавшие бухту, отличались от городских улиц тем, что местами по земле были наложены деревянные мостки. Твердый дощатый настил нащупывался каблуками через грязь, но делал путь еще опасней, потому что мокрое дерево, покрытое дождевой водой и просоленое морскими брызгами, скользило, как лед.
В «Приюте» людно варилось в собственном соку морское братство. В отличие от кабака, где наскоро утоляли голод рыбаки, в «Приюте» ошивались преимущественно матросы. Гуляли, как на свадьбе: незнакомые между собой прощелыги выпивали по поводу временно объединившего их события, но всякое слово или жест могло обернуться дракой и дебошем. Иногда в зале мелькали потрепанные женщины, которых, наскоро облапав, куда-то уводили голодные после двухдневного плавания клиенты.
Паласар заказал четыре кружки ерша. В этом напитке подогретое темное пиво крепилось настойкой полыни, белладонны или другого дурмана. Сидячих мест в «Приюте» не было вовсе, и они с волшебником притерлись к полке, прибитой к стене на уровне груди. Ее сделали широкой ровно по размеру кружек, хотя ровно это сильно сказано, поскольку все кружки в «Приюте» были разными, так как покупались в разное время у разных резчиков. Кружки были разными, но стоили одинаково, это немаловажное обстоятельство добавляло всякому посещению «Приюта» интригу и шарм азартной игры, к которым так склонны морские волки и волчата. Мельхиор пригубил напиток из наименьшей из четырех паласаровых кружек, волшебник нашел вкус ерша слишком резким для себя, и Паласар одну за одной употребил все четыре деревянные кружки. Водоворот хмельного веселья закружил Паласара. Сегодня ничто не указывало на то, что в этом месте и недели не проходило без убитого в поножовщине, но неделя была на исходе, и что-то должно было обязательно произойти.