Пусть он не видит, не может говорить, но он слышит. Он слышит все эти завывания, горькие рыдания, нервный топот, страстный шепот, сиплый рокот шаги скрюченного. Он слышит этот невообразимый шум и не испытывает ни секунды облегчения от всей этой страшной возни вокруг его умирающего тела. Все слова, что были сказаны ему при жизни, он не вспоминает. Он хочет сам что-то сказать.
Ланцо прекрасно понял что именно.
ЗАТКНИТЕСЬ!
Однако умирающий не мог заполучить перед смертью вожделенной тишины и покоя и беспокойно погибал, страдая от ужаса. Ланцо сидел у его постели, застыв и отяжелев, словно поваленное бревно. Ланцо не плакал.
Это я.
Голос его был спокоен и тих. Большее он выдавить из себя не мог. Эврио Эспера затряс губами. Удостоверившись, что Ланцо и впрямь сидит рядом, он словно обрадовался и даже как-то просветлел, если можно было назвать светом последние искры любви и благодарности уходящих мгновений жизни.
Ланцо не плакал. Он молча смотрел, как дед расстаётся с жизнью. Он сидел и смотрел на худое блёклое лицо, ввалившиеся щёки, бессмысленно широко распахнутый рот, извергающий последнее хриплое дыхание, подёргивающуюся из-под одеяла дряблую шею. Боль любезно покинула тело, оставляя человека наедине со своими видениями а что же виделось ему, Ланцо почти догадывался. Он почти мог представить. И изнемогал от сочувствия и бессилия.
Самое обыденное в мире занятие умирание видел он впервые в исполнении близкого человека. И понимал, что исполнить должен и сам. Когда-нибудь и свою сольную партию. Но сейчас сейчас он исполнял лучший в своей жизни аккомпанемент. Он молчал. И этот подарок не стоил в этом мире ничего. Кроме пары минут облегчения для того, кто от ужаса перед скрюченным страдал больше, чем от катастрофы внутри своего тела.
Ланцо вдруг понял, что сидит возле трупа. Смерть наступила несколько мгновений назад. Она просто наступила и всё, как наступает утро или вечер, как остывает чай или высыхает лужа. Невидимый глазу момент оборвал жизнь человека, и теперь тот застыл с изумлением на лице это и впрямь было изумительно, ведь это новое его приключение, эта пертурбация ни к чему не вела и не имела конца или выхода.
Ланцо медленно встал. Украдкой бросив взгляд на брата, который, не переставая, всхлипывал в кресле, он тихо отошёл к окну. Сообщать о кончине Ланцо не стал.
Он глядел в окно. Между соседними домами росли деревья. За ними над верхушками маячил какой-то стержень словно кто-то раскачивал гигантский столб. Ланцо знал, что это был скрюченный. Тот двигался к телу, нацелив свою острую голову прямо в окно, у которого стоял Ланцо. Он широко шагал по городу и по-прежнему задирал ноги очень высоко, будто продолжая перешагивать развалины.
Когда скрюченный приблизился, оказалось, что был он высотою трижды превосходящей дом. Чтобы проникнуть в сени, он вынужден был проползти в дверь на карачках. Полз он и по комнатам, точно ящер-титан, осторожно перекладывая длинноперстые ладони на чистом деревянном полу.
Ланцо обернулся. Медленно и неотвратимо являлась из дверного проёма голова скрюченного. Она тянулась словно согбенный палец, исследующий некую полость с целью подцепить да выковырять лишнее. Он шарил по стенам и мебели, проходился по покойнику, сундукам, тронул и плачущего брата. В конце концов, он ткнулся в грудь Ланцо. Тот почувствовал мягкий толчок и вздрогнул.
Кузен оторвал мокрое лицо от своих ладоней и взглянул на труп. Он вскочил и бросился к нему, однако не посмел тронуть. «Мам! Мама!» заорал он. В ответ ему из другой комнаты раздался срывающийся крик. Поднялся всеобщий вой.
Скрюченный принялся биться головой об пол, словно выскребая из комнаты нечто, видимое ему одному. Он скрёб и скрёб, не жалея лба. С ритмичным стуком швырял он голову посреди спальни, где почему-то был закатан ковёр. Его нелепая длинная шея, оканчивающаяся плешивым лбом, тонкое согбенное тело, несуразные палки-конечности, покрытые тонкой мешковатой кожей, были чистыми, они словно были тщательно вымыты с мылом и именно так и пахли чистотой омытого покойника, пустыми коридорами, стираным тряпьём.
Он в последний раз уронил голову на пол и плавно подался назад, поволочив её за собой. Как только он скрылся в дверях, в спальню резко ввалилась толпа причитающего народа.
Ланцо всё ещё смотрел себе под ноги. В том месте, где скрёб скрюченный, из-под половых досок сквозь мелкие щелки начали выползать муравьи. Ланцо в панике огляделся. Комната, прежде знакомая ему каждой вещью, теперь казалась чужим, посторонним жилищем. Люди, наполнявшие её, случайными гостями.
Он растолкал их и быстро вышел вон.
В крайнем доме на Кузнечной улице редко горел свет. Свечи берегли, равно как и дрова, и старый кудлатый лакей, трудившийся у своего господина помимо прочего ещё и поваром, каждый вечер разражался неукротимым брюзжанием, сидя в полумраке прохладной тесной кухни.
Вот так и сдохнем, громко сетовал он наедине сам с собой, сдохнем в полной темноте, никто и не заметит.
Он с силой лупил по столу кулаком, пытаясь расплющить и раскатать ком теста.
Сдохнем!
В воздух взметнулось белесое облако муки.
С голодухи, с прорухи, старик громко шмыгнул носом и раскатисто чихнул, тряхнув над едой засаленными седыми патлами. Вот ведь как уважают нынче ветеранов. Вот ведь как. От щедрот полон рот! Кто воевал с ньольцами за восточный Пагмар, за эти проклятые горы, за эту проклятую кучу камней? Кто, я вас спрашиваю? Рыцари! Гематопийские герои, лучшие из лучших, мастера боя, господа лучшей стати! Смышлёные, крепкие, здоровые парни, преданные всем сердцем святой земле своей.
Лакей старательно запихивал в тесто порубленную, невообразимо жилистую тушку животного. С силой приминая непослушный сырец, он говорил всё громче и громче.
Гибли да калечились ради того, чтоб приумножить территорию да престиж потентатовский. Престижу там и так полно, да всё мало, мало! Без гор этих, видать, совсем утвердиться-то в себе не мог. Ну вот тебе горы. Дальше что? Что дальше? Кому какая блажь с этих гор? Что ты их, жрать что ли будешь? Или исцелят они тебя? Или с собой в могилу заберёшь? Так народ и не увидел проку с этих голых скал.
Он швырнул получившийся тестяной сверток на чугунный противень и устало вздохнул.
Шли-то на войну не только обязанные, землёй повязанные. Шли с верой в справедливость. И честь родины отстоять, и себя, так сказать, обрести мол, послужишь ты арцейским амбициям, отобьёшь им эту кучу камней своей кровью, приумножишь мощь гемскую, авось и тебя не забудут, авось спасибо скажут, землёй уважат. Вот, скажут, пригодился, держи тебе за это такие-сякие милости.
Лакей раздражённо сплюнул. Он резко встал, громыхнув стулом по каменному полу, схватил противень и сунул его в печное окошко, где еле-еле тлели угольки. Поворошив кочергой, старик сгрёб угли в кучу, и на его хмуром рябом лице вспыхнул алый отсвет. Прикрыв печное окошко заслонкой, лакей вновь плюхнулся за стол и принялся старательно сгребать остатки муки и теста в кадушку.
Вот тебе милости! Вот они, со стола соскребаю. Вот тебе «спасибо», почтенный дон Моген. Герой ты конечно неплохой, но другие погероистей будут, тебе и того хватит вот тебе титул и клочок бесплодной степи на границе с паршивой Фоллонией и не менее паршивым Помоищем, откуда приходят пожары, будь они неладны!
Он отставил кадушку в сторону и тяжко вздохнул.
Ты когда во имя родины своей воевать идёшь, на что надеешься? Что накормит родина своего защитника. Не врага накормит, а тебя родимого, да не достанутся чужеземцу святые места, а для тебя они предназначены. Для тебя и народа, спрятавшегося за твоей спиной. Народ этот сам изгадить готов все места святые, а кормить тебя никто и не собирался, господин герой. Получил копьём в зад и на помойку! Зато земля. Зато «дон».
А народу-то что надо? Известно что чтоб отстали от него. Именно так. Народ ищет чего пожрать да пожить, чтоб все отстали. Чтобы просто отстали от людей, бытием потасканных! И если кто-то обещает им скажите «да» и я от вас отстану, они соглашаются! Сиюминутный покой дороже политических перспектив. Ведь кто знает, доживёшь ли ты до них. Скажут им повоюйте и я от вас отстану, они и пойдут воевать. Скажут им отрежьте себе по уху, и я от вас отстану, они и отрежут. А потом говорят народ раболепствует Раболепствует, ха! О покое мечтает усталый народ! Не о святынях, не о горах проклятых, не о величиях имперских.