Мать, проезжая однажды мимо и увидев упористо шагавшего в расслабленной толпе Сашку, спешащего к очередному магазинчику, где ему обычно говорили, что у них уже заключен договор с представителем этой фирмы, или что чай очень дорог, нельзя ли сбавить цену (цену сбавить было нельзяРоман Недвига не велел), или что нужного человека нет на месте и приходите, мол, завтра, послезавтра, никогда расплакалась. Так он был жалок и нелеп: двухметровый красавец, выросший из свадебного костюма отца, с папочкой под мышкой, бегущий под безжалостным курортным солнцем по цепочке менеджерских унижений. Сашка, случайно услыхав, как мать рассказывает отцу по мобильнику про свои слезы, весь сжался. Он бросил менеджерство, где волка клыки кормят, и пошел в стоики-продавцы магазина «Трек», до последней полки заваленного аудио и видеодисками, а также компьютерными играми. Сашка должен был наблюдать за залом и давать ценные советы потенциальным покупателям, которых в трехэтажном особняке зимой, в мертвый сезон, было шаром покати. В первый же день он одурел от бестолкового стояния в зале, где даже воздух от множества кондиционеров, качающих тепло, казался испорченным. В «Треке» Сашка продержался недолго; затем был продуктовый гипермаркет «Магнит»там он таскал со склада в торговый зал гнилую картошку, липких кур, банки с зеленым горошком, сделанным из сухого гороха (вот оноповернутое вспять время!), и прочую несъедобную бурду, которой питались его соплеменники, да и он сам. Каждую ночь Сашке снилась школа, а, просыпаясь, он с тошнотворным ужасом вспоминал, что уже три года как закончил одиннадцатый класс. Ив отличие от втихомолку радующейся материпереживал, что из-за плоскостопия его не взяли в армию. Он был уверен, что, вычеркнув из списка годных к службе, его выбили из нормальной колеи. Он сам себе казался непригодным к жизни: вполне возможно, просроченным (срок его годности был выбит где-нибудь на спирали ДНК).
В конце концов Сашка докатился до чайных плантацийи решил, что взрослая жизнь не так уж никудышна. Одно было плохо: на горных плантациях не было девушек. Совсем. Все они мельтешили в Южной Столице, сбиваясь в кучки в различных офисах, за пределами досягаемости.
В этот раз Сашка опять опоздали ему достались бензоножницы. Витя Качкаланда с Борисом Ворониным, взяв в инструменталке граблезубую японскую машину по имени «Харука», в меру поглощавшую коктейль (двести граммов машинного масла на шесть литров девяносто второго бензина), вовсю уже резали чай на плантациях бывшей пятой бригады. Вторую чаерезку, оставшуюся от советских времен, раза в три тяжелее японки и коктейля потреблявшую допьяна, звалась она «Тырындычиха»несли над поверхностью чайного ряда, взявшись за стальные ручки, Гордей Таранов и Самвел Шагисян. Они поддерживали Тырындычиху с двух сторон, будто перебравшего товарища, а машина надсадно стрекоталакрыла всех тяжелым матом с перегаром машинного масла. Парусиновый мешок, пристроенный позади машины, казался надутой ветром-боро́й оранжевой рубахой загулявшего мужичка. В сетчатое окошко видать было, как срезанные железными крестцами-зубьями листья, направляемые горячим дыханием из трубок-поддувал, летят, кружась, вертясь и извиваясь, наполняя мешок, который с каждым шагом становился тяжелее. Миша Раздобутченко и Роберт Заблуда орудовали саблезубыми бензоножницами: каждый подстригал бок своего чайного ряда, чтобы между ними можно было протиснуться.
Горы в сплошной чешуе плантаций казались многогорбым зверем, разлегшимся под приморским солнцем. Порой плантацию пересекала желтая колея, уходящая в знойную даль, порой из зеленого подшерстка вырастал двуногий деревянный столб электропередачи, сделавший жирафий шаг в сторону Абхазии. Лес, окороченный, но по-прежнему наступавший на чайные поля, возвышался обок, заманивая зыбкой сонной тенью, птичьими трелями, поспевающей дикой черешней.
Летом рабочий день начинался в шесть ноль ноль и заканчивался в четырнадцать, с небольшим перерывом на водопой и перекус. Обедали тут же, в тени крайнего дерева с яйцевидной кроной, расстелив на траве самобраные газетки, сложив на них немудрящую снедь; пластиковая бомба со льдом, вынутая утром из морозилки, как раз к обеду превращалась в бутыль с холодной водицей. На верхосытку лезли на ближайшие черешни-дички, где лакомились наперебой с черными дроздами: люди сплевывали косточки под комель, птицы, снявшись с веток, устремлялись ввысь, на лету роняя помет с запеченной счастливой косточкой, которая прорастет новым черешневым деревом, дрозды, повторявшие пернатым тельцем изгиб ветки, оставляли живое слово на земле лесными зелеными прописями. Когда мужики спускались вниз, у всех были чернильные рты, языки и подушечки пальцев, будто там, наверху, они тоже заново учились писать!
До перекуса собрали тонну чая, грузовичок с белой лаковой кабиной и дощатым кузовом, заполненным оранжевыми мешками с листвой, уже смотался вниз на фабрикуи вернулся обратно в гору. Небольшая фабричка в низине, на выровненной площадке, где когда-то возвышался Измайловский форт, силами десяти работниц обрабатывала и фасовала самый северный в мире чай, который затем отправляли на продажу: кило оптомтысяча рублей.
После верхосытки устроили небольшой перекурперед тем как из чешуйчатой черешневой тени вынырнуть под раскаленное добела солнце. У Сашки каждый день сгорало лицо, особенно нос, хотя вроде дальше краснеть было некуда. На голову он наматывал белую майкув виде чалмыи становился похож на погонщика верблюдов в Аравийской пустыне. Матерые мужики были черны, как головешки: все они работали на чае по нескольку лет. Борис Воронин рассказывал, что начальство, позарившись на дешевизну, попыталось взять на работу гастарбайтеров, живущих у тех сельчан, что имели дома попросторнее, но мигранты не выдержалии через месяц сбежали, даром что их отцы-деды у себя на родине собирали хлопок на таком же солнцепеке. Мести свежим утром улицы Южной Столицы, водить маршрутки да строить и отделывать дома гастарбайтерам нравилось больше, чем вялиться на чайных плантациях.
Витя Качкаландасухой бойкий мужичок с озерной синевы глазами на дубленом лицеговорил сожалеючи:
Ведь полторы тыщи гектаров обрабатывали в советские-то времена А нынче что?! Если треть плантаций возродилии то хорошо.
Да куды тамтреть! отвечал, махнув рукой, похожий на советского бухгалтера очкастый Гордей Таранов. Меньше, Витя, куда меньше А сколько бригад было! А между ними соцсоревнование: кто больше чая сдаст! Правда, вручную чай собирали, без машинок обходились и одно бабье работало. Передовики в Москву, на ВДНХ ездили, твоя баба, Витек, и ездила
Ну и ездила
А как она в передовики-то вылезла? Соберет всю свою оравушестерых ребятешек, все лето дети так работают, а на мать собранное записывают, вроде это она собрала Вот тебе и передовичка!
А тебе и завидно! И ты бы настрогал шестерыхда на чай бы их отправил, пускай бы на твою бабу записывали. Легко ли на жаре-то?! Сам знаешь
Борис Воронин поддержал Витю:
Род-то один: Качкаланды все вроде как одно тело о четырнадцати руках чай сбирало. Будто Будда работал. Пускай Была Зинка и мать-героиня, и передовичка!
А теперь доходичка Ногами больно мается. В сырости-то зимой по самое никуда в резиновых сапогах-то походи! говорил, вздыхая, Витя.
А все ж таки нечестно это былоприписки, не сдавался Таранов. Все равно как стахановцы эти все. На Стаханова вся смена работала. По телевизору показывали
Ты больше телевизор-то этот гляди, там не то еще покажут, черноусый красавец Роберт Заблуда, лежащий в траве, с лицом, повернутым к небу, открыл глаза и повернулся к сидящим. Чего прошлое-то ворошить Когда вокруг сейчас тако-ое творится!
Да-а, сейчас ни одну девку на чай не загонишь, по-своему понял Роберта лысоватый Миша Раздобутченко.
Почему ни одну? Две есть
Самвел Шагисян с ухмылкой указал на белевшие вдали поясные фигуры в шляпах-сомбреро с музыкально мельтешившими пальцами: будто пианистки сноровисто играли Первый фортепианный концерт Петра Ильича Чайковского на зеленом рояле в широкой поднебесной консерватории. Пианисток, завалящих бабенок за пятьдесят, звали Софьямиодна Буравлева, другая Ставская.