Семеро мужиков да две бабы-сезонницывот и все чаеводы! посчитал Миша Раздобутченко.
А Харуку с Тырындычихой ты забыл?! ухмыльнулся Витя Качкаланда, кивая на машины, тоже остывающие в тени.
А еще помню, мечтательно говорил Раздобутченко, поглаживая лысину, студенток московских к нам присылали на трудовую практику, в общежитии они жили. Вот лафа была! Из МГУ Все красоткикак на подбор!
Там не только студентки, там и студенты были, уточнил Борис Воронин. Дрались мы с ними-и на убой.
Не-е, протянул Раздобутченко. Студентов не помню, студенток помню. Одна такая длинноногая, в цветастой юбке, волосы кудрявыеаж до коленок, глазаво, зелены-е Чуть не женился. До сих пор жалею. И где она теперь?
Где На пенсии. Внуков воспитывает, вновь открыв глаза, сказал флегматичный Роберт Заблуда.
Да-а, западло теперь нашим детям да внукам на чаю работа́ть, протянул Витя Качкаланда. Вон только Сашок один и есть Сашок, а ты почему в офис не идешь прохлаждаться, компутеру прислуживать?
Сашка, больше слушавший разговоры мужиков, чем трепавший языком, пожал плечами, вроде как извиняясь:
Да как-то не знаю Я там вроде как рыба на берегу, задыхаюсьи все Мне как-то под небом больше по душе: пускай жара, дождь пускай. Даже снег Хотя он редко Ну, дурак я такойдураки ведь тоже на свете нужны?!
Не, Сашок, ты не дурак, подумав, ответил Борис Воронин; он когда-то учился у Сашкиной бабушки, был из памятного первого выпуска, это, может, они все дураки-то Офисное стадо в загородке. А у нас тутволя, мужики! Начальстводалеко, Богблизко
И все поглядели на одинокое облако в зените, похожее на широкое морщинистое лицо, в курчавой белоснежной бороде, с неровно округлыми голубыми просветами глаз. Из одного глаза выскользнула черная птицапоказалось, будто облако подмигнуло мужикам. Коршун камнем ринулся внизоблако-Бог заплакало черной слезой.
После обеда Сашка с Мишей Раздобутченко и Робертом Заблудой формовали на склоне чайные ряды; для этой цели имелась особая машинаПлоскорезка с подвесным мотором от бензопилы «Урал». Весила Плоскорезка, как Харука с Тырындычихой вместе взятые. Стальная махина единым духом отчекрыживала пилой половину чайного куста, переводя ряд-акселерат в недоростка: с такого-то рядка флеши срезать сподручнее.
Миша Раздобутченко, прежде чем сделать шаг в заросшее чайными кустами поле, шипел, топал и махал руками: прошлым летом в сапог ему угодила гадюка Казнакова. Миша с воплем рухнул между рядами, а его напарник мог наблюдать, как над плантацией взметнулся резиновый сапог, отороченный полоской камуфляжа, из голенища, широко разинув зубастую пасть, свешивалась ошалевшая змеяэто был первый в мире полет рожденной ползать на борту людского сапога. Пилотируемый сапог упал на чайный куст, гадюка угодила между рядамии тотчас уползла в одиночку переживать небывалое событие. К счастью, черная казнаковка не ужалила Мишу, но с тех пор без предварительного шипа и шуганья Раздобутченко в ряды не лез.
Солнце повернуло к западу; пожалуй, пора было отправляться по домам, но Сашка с товарищами-музыкантами сговорились завтра порепетировать (Сашка играл на бас-гитаре, собирал то одну группу, то другуюно все они, не продержавшись и полгода, разваливались), и потому он решил сегодня задержаться подольше. Мужики же, погрузив Плоскорезку, Харуку и Тырындычиху в кузов, туда же отправили мешки с чаем, а после перемахнули через борта сами и за руки затянули обеих баб-сезонницпомахав Сашке и посигналив, укатили вниз.
Сашка с бензоножницами в руках остался один на бескрайней плантации, придирчиво повторявшей все неровности ландшафта. В горах сотовая связьни «МТС», ни «Билайн»не брала, и Сашка был для всего мира вне зоны доступа. Он среза́л бока чайного ряда, заросшего бузиной, борщевиком, плющом и ожиной, вдыхая горький запах никших под ножницами трав, думая про то, что к концу лета, пожалуй, накопит на дешевенький мотоцикл (ножницы издавали мотоциклетные звуки), что очередной вокалист опять ушел из группы и вся подготовка к рок-фестивалюкоту под хвост. Музыка была отдушиной в Сашкиной жизни, хотя он понимал уже, что и на этом пути для него ничего, кроме подземного перехода, не светит.
Точно игла швейной машинки, Сашка выстрачивал по зеленой ткани плантации шов «зигзаг», обходя ряд за рядом, и прострочил уже половину горы. Пожалуй, он перегрелся на солнце, пожалуй, это был солнечный удар Облачное лицо вздулось, искажаясь, кто-то, прямо на глазах, формовал в поднебесье могучую руку с непомерно вытянутым указательным пальцем. Сашка нажал на стартер, выключая ножницы, машинально проследил взглядом за старческим, искореженным подагрой перстоми вдруг услыхал визг: таких страшных звуков не издавали даже Харука, Тырындычиха и Плоскорезка, работавшие одновременно. Сашка оглядел плантацию, вздыбившуюся в этом месте штормовым валом, никого не увидел и побежал, перемахивая через ряды, туда, куда указывала узловатая перистая рука.
Глава 5Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
Манерный блондин и сплетник Генка Голоскокин, то и дело красневший и к месту и не к месту похохатывающий, был вовсе не тем, кем казался на первый взгляд: ему нравились девушки, и он был ценным работникомсобранным, быстро соображающим, умеющим делать мгновенный выбор, причем всегда лучший, с попаданием в десятку. Как все честолюбивые студийцыоператоры, редакторы, режиссеры, Генка мечтал о большом кино или, на худой конец, о центральном телевидении, а такжечем черт не шутит! о театральных постановках. И если для шестидесятилетнего Брагинца, кумиром которого был Павел Лебешев, мечты так мечтами и остались, то Генка, которому пока не исполнилось сорока, все еще держал нос по ветру: для него кинофестиваль был последней попыткой прищучить удачу. Он с бейджиком на груди ходил на все кинопросмотры, где пытался завязать полезные знакомства. Его воодушевлял пример модного театрального режиссера Кирилла Серебренникова, ростовчанина, нынче сводившего с ума столицу, с которым Генкакстати сказать, вместе с Кулаковымдважды участвовал в конкурсе телефильмов «Лазурная звезда».
Вот смог же он, Славыч, а мы чем хуже?! вопрошал Генка, конечно, разумея под этим «мы»себя. Кулаков давно понял тщету таких надежд.
Сейчас Генка, шагая по тропке вслед за Кулаковым, говорил, растягивая слова:
Ой, Кулаков, ты слыхал, что бухгалтерия учудила? Они офигели совсем: отправляют десятину с наших доходов!..
Какую десятину? не понял Кулаков. Куда отправляют?
Какую-какую. Ты что, маленький, Славыч? Десятую часть с доходов студии главбух отправляет своему черножопому гуру в Киев. Любка сейчас проговорилась
Не может быть!
Точно! Там у них эта церковь, как ее, «Посольство Божье», базируется Во главе, говорят, негритос нигерийский стоит, и у церкви десятки тысяч адептов!
«Котлета по-киевски»!..
При чем тут «котлета по-киевски»?.. спросил Генка и, не удержавшись, хихикнул.
Да нет, это я так, спохватился Кулаков.
Опять затрезвонил мобильник: на этот раз звонила Ритка Надрага.
Извини, Геныч, кивнув на телефон, пробормотал Кулаков. Почему-то так выходило, что любое существо из мобильника, беспардонно влезавшее в разговор, получало пальму первенства, как будто техническое устройство переносило общение на более высокий уровень, а живые, рядом находившиеся люди могли и обождать.
Ритка официальным тоном сообщила, что его вызывает Председатель. Вот те развызывает невидимка!.. Кулаков собирался сказать, что он на съемках, но, подняв голову, увидел в окне второго этажа (стеклянные зубцы уже вынули из рамы) Надрагу, державшую мобильник в горсти подле уха. Голоскокин меж тем открывал тяжелую дверь студии с вертикальной, похожей на скалку отполированной ручкой. Кулаков, разом преодолев три ступеньки и тоже ухватившись за желтую скалку, бросил Ритке:
Иду
Крайне неприятное воспоминание прибрежной штормовой волной накрыло Кулаковаи ударило камнем в висок: тот самый диван с обтерханной парчовой обивкой, с изогнутой спинкой, отделанной побитым шашелем деревом, который недавно перетащили в комнату операторов, стоял тогда в реквизиторской. За стенкой в павильоне гремел колонками студийный новогодний вечер; перебравший водки с шампанским Кулаков и Риткачей ополовиненный бокал крутился на граммофонной пластинке с наклейкой «Сирена грандъ рекордъ», каким-то образом очутились на этом диване. Как это случилось, Кулаков ни за какие коврижки не смог бы вспомнить, однако дело зашло уже очень и очень далеко. Отступать было некуда и совсем невозможно, но внезапно протрезвевший Кулаков понял, какими извилистыми последствиями грозит этот шапочно-шампанский флирт, как сложно будет избавиться от Риткиных притязаний, как он будет спешить, а она станет попадаться за всеми углами студии, глядеть в него этими своими глазами черного дрозда в ободке подводки, и отступил. Да и, несмотря на недавно состоявшийся официальный развод, он все еще набегами появлялся у жены, выгнавшей олуха: кажется, это тоже сыграло свою роль. (Впрочем, адюльтер неизбежен, ибо мир жизни пресен без такой пряности, как чувство вины.)