Идиот, так же устало сказал Сиднев. Послушай, что тебе говорят. Вынь голову из подмышки. Не ты один страдал. Не ты один терял близких. Каждый из нас, каким бы уродом он ни стал после обращениябыл когда-то человеком. И никто, в отличие от тебя, не выбирал свою судьбу.
Ты никак на жалость напрашиваешься, скривила губы Ольга.
Покажи ей.
Что?
Сиднев протянул руку вперед.
Я хочу поделиться воспоминанием с Ингой. Пропусти его через себя.
Еще чего!
Пожалуйста. Очень тебя прошу.
На лице призрака отобразилось сомнениено она все же коснулась левой ладонью вытянутой руки Сильвестра, а правую протянула к Инге.
Самое интересное, что никто не спросил, желаю ли я принять еще одну порцию чужих воспоминаний, нахмурилась Инга.
Но я же ваш клиент, Сильвестр сделал «щенячьи глазки».
Инга со вздохом протянула руку.
Воспоминание, которое вошло в нее на этот раз, было, пожалуй, самым страшным из всех. Или нет, не так. Все, что произошло с Ольгой, не особо выделялось из ряда прочих случаев в ее практике. Абьюзеры-любовники, хоть и не пили из своих жертв кровь буквально, вполне себе делали это метафорически. И с попытками суицида, вполне удачными, когда только продвинутая медицина выдергивала людей с того света, дело иметь приходилось. Сама по себе Ольга была довольно заурядной женщиной: невротичной, битой жизнью, деспотичной и жертвенной одновременно вот только находилась она в другом агрегатном состоянии, но тут главное привычка.
А воспоминание, пришедшее от Сильвестра, не имело ничего общего с ее жизненным опытом и жизнью вообще. Она лишь читалау Франкла, у Шаламовао людях, которых пережитые мучения поставили на грань распада личности.
Серый осенний вечер, дождь и слякоть. Улица небольшого городка где-то на Украине, разрушенные артобстрелом и пожарами дома, несколько советских военнопленных разбирают разрушенный дом, целые кирпичи очищают от раствора и складывают в тачки, битые отбрасывают в сторону.
Это если говорить о чисто событийном ряде. Если же говорить о внутреннем состоянии того юноши, которым был Сильвестр Сиднев, то придется говорить о полуживотном, чьи стремления полностью сводятся к «есть» и «спать». Даже другие потребности тела отходят на задний план: израненные руки, стертые ноги и разламывающая боль в спине мало волнуют это существо. Оно с трудом вспоминает собственное имя, и это имяне Сильвестр
Реальность дробится и ускользает. Мир словно заканчивается за пределом восприятия: вот кирпич, тяжелый и влажный, покрытый гарью, от него больно рукам; вот он исчез, Инге понятно, что он никуда не исчез, его принял другой заключенный и передал дальше, но для существа он исчез, пропал из мира. Вот сапоги, они мокрые, покрытые брызгами красноватой грязи. Сапогиэто офицер. Офицерэто страшно. Вот земляной червяк. Если сапоги уйдут, его можно будет съесть
Румынский офицер останавливается, какое-то время смотрит, как существо работает. Нутро существа заполняется страхом. Военнопленные умирают каждый день в длинных сараях, где раньше были склады, умирают без счета, и если конвоиру вдруг захочется убить существо, конвоир это сделает и пойдет дальше, а существо просто отволокут за ноги и сбросят в яму, полную глинисто-красной жижи, из которой торчат руки, ноги и головы.
Румын-офицер касается его плеча кончиком хлыста, и солдат пинком отгоняет его от группы работающих. Остальные стараются делать вид, что ничего не произошло. Чтобы выжить, нужно молчать и не поднимать глаз.
Существо приводят в караулку: стол, несколько табуретов, пружинная койка. Офицер жестом приказывает караульным убираться, бросает на стол венгерку, шинель. Офицер медленно подходит к растерянному существу, и сильно, расчетливо его бьеттак, что оно валится на грязный пол.
Оно не стонет и не кричит при этомне потому что показывает стойкость, а потому что любой звук, любое сопротивление могут побудить офицера продолжать побои. Существо не раз уже видело, как это бывает.
Офицер одной рукой легко, почти без усилия приподнимает его, прижимает к стене, а другой достает из кармана нож. И в этот момент полузабытая жажда жизни просыпается в существе с неистовой силой. Оно отбивается отчаянно, кусает руку, держащую нож, сглатывает чужую противную кровь, но офицер много сильнее; он был бы сильнее даже здорового человека, просто удивительно, сколько силы в таком худом и бледном мужичонке. Горячая боль взрезает шею, а потом офицер склоняется к ране и начинает пить.
Существо вспоминает вдруг свое имя: Егор Щапов, он Егор Щапов, боец артиллерийского дивизиона, он читал в школе про Вия и про Страшную месть, и он не умрет вот так! Рука Егора находит кобуру офицера, два выстрела отбрасывают румына назад, третий выстрел Егор делает ему в голову.
В караулку врываются солдаты, Егор поворачивается к двери и вскидывает пистолет.
Когда в него бьют пули, ему уже не страшно, а только больно.
Когда он приходит в себя ночью в яме, в холодном глинистом месиве среди трупов, когда он чувствует силу и яростьон понимает, что Егор Щапов все-таки умер. Одним прыжком он покидает могилу и под мелко сеющимся дождиком не спеша идет к дому, занятому офицерами. Странное дело: судьба товарищей, запертых в длинных сараях, беспокоит его не больше, чем при жизни. Сначалаутолить жажду
Хватит, сказала Инга, преодолевая дурноту. Думаю, вообще и навсегда хватит с меня чужих воспоминаний.
Она встала и взяла из холодильника бутылку минералки.
Я это, между прочим, через себя пропустила тоже, а мне и воды никто не нальет, Ольга повернулась к вампиру. Ты что же, на жалость напрашиваешься?
Семьдесят лет прошло. В гробу я видал вашу жалость. Буквально. Просто послушайте Ингу и поймите наконец: вы делаете только хуже. Мнеладно, допустим, я заслужил. Но вы же гадите и себе, вампирам, людям, в конечном счетевсем.
А ты, значит, всеобщий благодетель. Вылитая мать Тереза, только сари дома забыл. Опаты ж теперь еще и ветеран войны! Давай в собес иди, вам льготы положены!
Мама, хватит, Ярослава передернуло. Не знаю, что он там передал, Инга Александровна, но даже если раньше он был хорошим человеком
Я не был хорошим человеком! Инга Александровна права, я эгоист и нарцисс, но знаете, чем эгоист отличается от эгоцентрика? Он способен хотя бы иногда думать о других. Я хочу власти и контроля, а значит, постоянно должен думать о чужих интересах, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Я хожу на терапию и потихоньку отучаю себя от живой крови. Я контролирую миньонов, они не смеют убивать и размножаться без моей санкции. Я даже Ольгу выбрал тогда, потому что знал: она способна держать себя в руках
Ты меня выбрал, потому что я работала на станции переливания крови. И потому что у меня родни не было, кроме сына.
Эти факторы тоже сыграли свою роль.
Ярослав, видимо, хотел закричать, но вспомнил о Валентине и испустил только приглушенный рык.
Хватит, мама. Это уже все до никакого значения не имеет, словом. Здесь у нас цугцванг. Инга Александровна, дорогая, поймите наконец: у вас не выйдет разрешить дело компромиссом. Ну вот просто бывают ситуации, когда он невозможен. Хотите, чтоб мы поклялись в вечной дружбе? Хорошо, мы поклянемся, вы нас отпуститеа там, за порогом, мы опять вцепимся друг другу в глотки. Держать нас так вечно вы не сможете. У вас только один выход: пулю в башку ему или мне.
Инга снова села в кресло, не обращая внимания на зависшую над ним Ольгу.
А я вижу иной вариант развития событий, и даже не один.
На миг ее обдало холодом, а потом Ольга взвилась под потолок.
Взяться за мизинчики и сказать «мирись-мирись и больше не дерись»? съязвила она оттуда.
Инга подняла голову.
Вам не кажется, что именно вы больше всех заинтересованы в обострении конфликта?
Что?! Я?!
Да. Вы двигатель всего. Сначала вы покончили с собой руками вашего сына. Потом продолжали управлять его жизнью, пользуясь его комплексом вины. Даже сейчас вы раздуваете конфликт, от которого он откровенно устал. Ради вас он делает то, что идёт вразрез с его совестью. Но если ваша месть свершится, что будет после? Я вижу очень печальный расклад: вампиры сорвутся с цепи, Ярослав погибнет, пытаясь защитить людей. Вы хотите этого? Вы можете, глядя в глаза своему сыну, сказать, что желаете его смерти?