А в последние месяцы появились разные слухи о кошмарных колдовских тварях. О вампирах, выпивающих людей и животных досуха, так, что оставались только обескровленные сморщенные тела. О каргах, чудовищах Смутного Времени, с телом и лапами собаки, мордой и щетиной свиньи и глазами и хвостами крыс. О крылатой нечисти настолько страшной, что те, кто хоть краем глаза видели её, трогались умом и несли что попало, трясясь и заикаясь. И о том, что какие-то смельчаки всё-таки добрались до его высочества, но тот просто выгнал их вон, не пожелав ничего слышать и заявив, что проблемы Юга его не касаются.
Никому-то мы не надобны. Сплюнув, хрипло сказал щуплый небритый персонаж, грея руки в грязных митенках над костром, разведённым в убежище меж оплавленных камней на выходе из Кемского ущелья. Ни королеве, ни принцу. Да и богу-то мы без надобности, а?..
Богохульствуешь, Обротай. Не менее хрипло и как-то лениво, без запала, произнёс сидевший у костра на корточках толстяк с бритой благообразной, хоть и грязной, физиономией бывшего духовного лица. Только бог-то нас и помнит ещё, грешных. Это мы его забыли. Разбоем вот промышляем.
Так ты, это, валяй. Покайся да оставь промысел-то. Так же лениво возразил Обротай. А не хошь, так и молчи. Они всепятеро оборванцев, хмурых, замёрзших и вооружённых как попало, были голодны и с нетерпением ожидали, пока приготовится на огне их добыча: украденная с постоялого двора в деревеньке Дичь собачка. Погода, крайне скверная в последние дни, лишила их и того жалкого заработка, который они имели обычно, грабя таких же оборванцев, какими были сами. На дичь побогаче, сопровождаемую обычно вооружёнными наёмниками, нападать они не решались. Северо-восточный ветер, который здесь называли Белым Эльфом, нёс промозглый влажный холод и мокрый мелкий снег, вынудив возможных жертв задержаться у тёплых очагов в придорожных харчевнях. Бродяги костерили Белого Эльфа, эльфов вообще и свою поганую жизнь. Говорили о том, что в Междуречье и ветров таких нет, и народ богаче, но там и банды свои промышляют, сплошь из полукровок. А в Далвегане делать нечего, там народ такой же нищий, как здесь. Поближе к Элиоту бы податься, да там лесов и скал нет, не спрячешься Кругом засада, а виноваты, знамо дело, Хлоринги. Его высочество послал людишек подальше с их бедами, да взвинтил налоги до небес, чтобы сынок его, полукровка, чельфяк проклятый, и дальше пировал, беспутничал да с бабами озоровала баб у него, говорят, бывает по четыре в раз.
Тьфу! Сплюнул рябой работник меча и топора, срам и паскудство, больше ничего! Ну, разве это дело: сразу четыре бабы?..
Тут одной-то месяцами не видишь. Просипел его коллега, лысый тощага с перебитым носом. Четверо детей было, двое осталось. А может, и к лучшему: кормить меньше-то. Они ж, это, как сороки: дай, дай, дай! И жена-то, это, нудит и нудит, жрать, жрать, дети, дети Домой идти-то не хоцца. Чё я, не знаю, чё дети-то?.. Чё нудить?.. Хоть бы раз улыбнулась да дала бы с радостью, да подмахнула бы, да
Тихо! Привстал Обротай. Никак всадник?..
Все притихли, вслушиваясь с надеждой. Потрескивал костёр, посвистывал Белый Эльф. К этим звукам примешивался такой желанный и долгожданный звук: чавканье копыт по грязи, слегка схваченной холодом. Бродяги оживились, потянулись к оружию. Копытаэто конь, а коньэто деньги. Или конина, на худой конец. И то, и то хорошо. Всадник, судя по всему, был одиннеосмотрительно с его стороны! Бродяги собирались убить его, не задумываясь; им нужны были его деньги, его вещи, его одеждалюбое рваньё можно было продать трактирщикам, которые давали за него хотя бы дешёвое пойло. А если всадник был одет хоть немного добротнее и теплее, то и вовсе хорошо: что-то могло перепасть и семьям. А жизнь всадника Кого она волновала?.. Рябой вышел на дорогу, Обротай и лысый вооружились арбалетами, скверными, но убить способными.
Всадник и в самом деле был один. Ну, если не считать огромного чёрного мастиффа, бегущего подле лошади. Обротай тут же прицелился в собаку. Конь переступил длинными ногами, захрапел, выпустив облачко пара из раздутых ноздрейочень хороший конь. Олджернон, или даже кастилец?.. Вороной, без единой отметины, с модно подвязанным хвостом. Всадник, закутанный в подбитый мехом плащ с капюшоном, похлопал коня по шее, успокаивая.
Спокойно, Лирр. Голос был женский, и бродяги заухмылялись.
Эй, слезай с коня-то, дамочка. Сказал, ухмыляясь, Рябой. Это четыре бабы на одного мужикасрам и паскудство, а одна на пятерыхсамое то, а, Гнилой?.. Ну? Чё, это, непонятно чё-то?!
В самом деле непонятно. Голосом как бы немного утомлённым произнесла женщина, откидывая капюшон, и бродяги окостенели от ужаса. Как вы ещё живы, идиоты такие?
Женщина была уже не молодая, но и не старая. Мария и её подруги сразу узнали бы Госпожу; бродяги тоже её узналиведьму Барр знали все. И все же боялись.
ГоспоЗаговорил Рябой, но договорить не успел: женщина щёлкнула пальцами, и бродяги застыли, роняя оружие. Бледное, некрасивое, но волевое лицо женщины, с большим горбатым носом, странным образом не казавшимся уродливым, а делавшим её узкое костистое лицо характерным и даже сексуальным, с ледяными бледно-голубыми глазами и узкими бледными губами осветилось изнутри мрачным удовольствиемона любила делать ЭТО. Способная убить этих бродяг мгновенно, она поступила иначе, наблюдая своими гадючьими глазами за агонией четырёх человек, которые дрожали и корчились от невыносимой боли, раздирающей их внутренности. Из глаз, носов и ушей их сначала сочилась, а потом хлынула чёрная кровь, но они не могли даже кричать. Рябой видел, по крайней мере, одного из них, и лицо его напряглось от ужаса и попытки крикнуть, взмолиться.
Что-то хочешь сказать? Лениво поинтересовалась Барр и вновь щёлкнула пальцами.
По по пощаПролепетал Рябой, по щекам его ползли мутные слёзы.
Пощады? Изогнула почти невидимую бровь ведьма. Усмехнулась змеиной усмешкой.
Я не знаю, что это такое, смерд. Голос её мгновенно утратил ленивую томность. Ты сдохнешь, но не совсем. Твои попы не врут, говоря, что смерти нет. Но то, что ждёт тебя, тебе не понравится.
Некотороене слишком большое, время спустя всадница и большой чёрный пёс продолжили свой одинокий путь. Четыре страшно изуродованных трупа остались на обочине, а то, во что превратился Рябой, деревянно переставляя ноги, двигалось в обратную сторону. К постоялому двору, где ведьме не понравилась молодая жена хозяина.
Гор исполнил обещание: в первый же вечер после того, как Доктор уехал по своим делам и оставил Девичник на Гора, он позволил Марии и Трисс спать вместе, в одной клетке. С некоторым испугом слушал, как девочки плачут, обнявшись, и быстро шепчутся о чём-то своём. Они обнимались, рыдали и снова и снова твердили одно и то же: Милая, родная, как ты, не плачь, всё нормально Гору было тяжело это слышать и понимать, что он творит на самом деле. Прежде ведь он искренне считал, что Чухи не имеют никаких чувств, и им всё равно, что с ними делают. Что он лично ничего плохого не совершает, просто следует естественным порядком вещей А теперь он видел так ясно, что это не допускало никаких компромиссов, что они калечат их, издеваются над ними и ломают им жизнь, в сущности, убивают их И ведь на самом деле, что плохого в том, что Мария и Трисс общаются?.. Пусть хоть ночью они побудут вместе, утешат друг друга, отдохнут, хоть чуть-чуть отдохнут?! На ум приходили мысли о коварстве Чух, о котором так много и с таким ожесточением говорил Хозяин. «Ты её раз пожалеешь, и она уже вцепится в тебя, как пиявка, и ты станешь делать для неё то, и это, и вся твоя жизнь в итоге станет принадлежать ей, а она высосет из тебя все соки, вынет из тебя душу, сломает тебя и выбросит, найдя себе другого дурака». Может, он и прав? Ведь Гора сейчас терзает именно жалость и чувство вины?.. Если бы это не было так опасно и коварно, не стал бы Хозяин так стараться и так строго следить за этим?.. Ведь Гор уже делает для Марии что-то опасное лично для него. Если узнает Доктор, он обязательно донесёт Хозяину, и всё, Гору конец, не смотря на всю его цену и все его заслуги. Хозяин прекрасно понимал, какая взрывчатая сила таится во взаимном притяжении полов, особенно между такими юными, красивыми и обездоленными существами, как его рабы, и безжалостно карал любое непослушание, душа бунт в зародыше. Четыре дня, пока Доктора не было, Гор маялся, думая то так, то эдак, то решаясь больше не потакать Марии и не думать о ней, то напротив, и не зная, к какому берегу прибиться. Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы с возвращением Доктора с ним не случилась удивительная вещь, перевернувшая его жизнь и судьбу, а вместе с ними всего Острова.