Смирись. Они ни умереть тебе не дадут, ни в покое не оставят.
Я не могу. Простонала Мария. Я не Чуха!
Т-с-с! Паскуда положила палец ей на губы. Доктор ненавидит, когда мы говорим. Он вообще нас ненавидит Они всё равно сделают тебя Чухой, хочешь ты, или нет. Всех делают.
А тебя?
И меня. Всех. Она причесала Марию и завязала её волосы в узел. Как бы тебя ни били, а он требует, чтобы все были чистыми и опрятными. Я смажу тебе колени, через какое-то время они онемеют, не пугайся. Это, чтобы было не так больно. Какое-то время сможешь отдохнуть и поспать. И ещё раз говорю: смирись.
Нет. Чуть слышно выдохнула Мария. Паскуда покачала головой:
Ты ничего не добьёшься, поверь мне. Ничего.
Стемнело, и Доктор заперся в своих покоях. Огней в Садах Мечты не зажигали, по крайней мере, ни в коридорах, ни в помещениях. Если обычные бордели работали по ночам, то в Сады Мечты гости приходили в обед и покидали их в сумерках, даже те садисты, что брали мясо в Галерею на несколько дней, на ночь уходили в замок. Ночью здесь было темно, тихо и жутко. Все окна здесь находились высоко вверху, и лунный свет по ночам освещал только потолок, а внизу царил непроглядный мрак. Даже полуэльфы, с их кошачьим зрением, ничего здесь не могли рассмотреть. В темноте шуршали в соломе крысы, тихо стонали и всхлипывали девочки. Трисс, безумно уставшая и измученная, всё-таки нашла в себе силы, чтобы позвать Марию.
Тебе очень больно? Спросила жалобно.
Не очень. Соврала Мария. Матушка меня порой куда больнее порола.
Ты врёшь, дурочка! Всхлипнула Трисс.
Нет.
Зачем, Мария? Зачем?!
Я не Чуха. И ты не Чуха, и другие! Если мы обязаны их ублажать, то почему не обращаться с нами нормально, не позволить отдыхать, разговаривать, жить вместе?! За что, Трисс?!!
Мы не люди! Подала голос Сэм. Ты же знаешь, мы никому не нужны
Но парни тоже не люди! Но им можно, а почему нельзя нам?!
Доктор же говорил: потому, что мы не такие. Мы созданы, чтобы нас использовали, кто захочет. Это не справедливо и ужасно, но как можно идти против всего порядка вещей?!
Я не знаю, кто завёл этот порядок, горячо воскликнула Мария, но это жестоко и несправедливо, и я в это не верю! Если бы я была создана бессловесной, как корова, то я бы и не могла говорить, а раз я могу, не правильно мне это запрещать! Что дурного в том, что мы поговорим иногда?! Ничего!
Тише! Испугалась Трисс. Он услышит тебя, и снова изобьёт, а я этого не вынесу! Я сегодня чуть не закричала, Мария, я тебя умоляю, не надо больше! Ты представляешь, как мне больно видеть всё это?
Прости! Мария вновь, не выдержав, заплакала. Как и обещала Паскуда, боль немного притупилась, но не ушла совсем; в отличие от остальных девочек, её не покормили и пить дали совсем мало. Мария страдала от боли, обиды, унижения, страха и отчаяния, и не было ни малейшей надежды как-то изменить своё положение А ведь она была такой молоденькой! Пусть старше других, но что это: семнадцать лет! Её враги не могли её видеть, и Мария дала волю слезам и отчаянию, прижавшись лицом к плечу и отчаянно рыдая. Пока не подействовало снотворное, которое Паскуда из сострадания подмешала ей в питьё, и она не забылась тяжким сном.
А Гор, в отличие от неё, спать не мог. Он лежал на своей лежанке, глядя в темноту сухими глазами, и вспоминал то ферму, то первые дни в Садах Мечты, то самого себя, каким он был до того, как стал Гором, и в груди его что-то томилось и металось, не давая уснуть и успокоиться. Гор изо всех сил пытался вернуть прежнее равновесие, проклинал Марию, и тех, кто привёз её сюда, не отметив жёлтой лентой, но при этом чувствовал, что проклинать надо не её, а себя самого. Гор не сломался, он просто достиг компромисса с собой и окружающей его действительностью; подчиняясь правилам, он в то же время сохранил живую душу и сердце, способное чувствовать и сострадать. Хотя самому ему казалось, что он совершенно бесстрастен и равнодушен, и Гор даже гордился этим втайне. Гостей он презирал, Хозяина ненавидел, хоть и подчинялся ему, и во многом ему верил. Промывая мозги Гору перед тем, как забрать его в Приют, Хозяин заставил его поверить, будто женщинывоплощенное зло, хитрые, нечистые, тупые и очень подлые. Гор верилкак он мог не верить, не зная ничего иного?.. но в глубине его сердца жила память о девочке Алисе, единственном существе во всём мире, заступившемся когда-то за него и сказавшем: «Я вас люблю!», и при всей своей искренней вере, Гор не мог думать об Алисе так.
Её он тоже вспомнил впервые за очень, очень долгое время. Так же, как и мальчика Гэбриэла, доброго, доверчивого и очень гордого; мальчика, которого когда-то безжалостно унизили, сломали и растоптали его гордость и доверчивость И как же больно было это вспоминать! Гор стиснул зубы и зажмурился, пережидая душевную боль так же мужественно и безмолвно, как научился переживать боль физическуюсколько он её перенёс! Сердце подсказывало, что сейчас кое-кто страдает точно так же, как сам он когда-то; а страшнее всего то, что теперь мучителем и подонком выступает он сам.
«Она не может чувствовать то же, что и я. Ожесточённо доказывал он себе, она Чуха, у неё ни мозгов настоящих, ни души нет, она даже соображает не так, как я, почти, как корова или коза, тупее лошади! Они все сначала брыкаются, а потом дают и сосут без проблем всем подряд Тупые и покорные, как коровы!». Но никто еще не боролся так, как Мария! Даже пацаны в большинстве своем сдавались раньше! Гор ворочался на своей лежанке, вороша солому и превращая своё ложе черте во что. Неправильно всё было, неопределённо, даже страшно. Как теперь жить, каким теперь быть?.. Как вести себя, чтобы не выдать, и зачем не выдавать, ради чего?.. «Ради свободы. Напоминал он себе. Ради того, чтобы выйти наружу». А сердце вновь настойчиво напоминало Гефестаи его последние слова, которые Гор услышал от него, когда ночью, рискуя оказаться рядом с ним, пришёл добить его и прекратить его мучения. «Я просто понял, что стою на краю ямы с дерьмом, от которого уже никогда не отмоюсь. Сказал тот. Я и так уже весь в грязи, и ты, и все здесь Но то, что я должен был ТАМ сделатьэто уже не грязь. Это кровь, дерьмо и ужас. От этого не отмоешься, Гор. Никогда». Гор его тогда не понял И сейчас не понимал, хоть помнил каждое слово. Но что-то уже брезжило перед его совестью, что-то Чего он ни видеть, ни понимать не хотел. Но Гор был очень сильным и цельным существом, очень умным, и в целом честным. Как он сам выражался, в голове у него «много было насрано», но природный ум и способность мыслить самостоятельно и здраво рано или поздно брали своё: и брали именно теперь. Врождённое чувство чести говорило ему: если ты, чтобы удрать, будешь терпеть всё и дальше, притворяться и участвовать во всей этой мерзости, если и дальше будешь мучить Марию, ты окажешься в том самом дерьме, о котором говорил Гефест, и не отмоешься от него, и не надейся».
«Но что мне делать-то?! Возопил он мысленно, перевернувшись в тысячный раз и лихорадочно горящими глазами глядя вверх, туда, где в недоступные окна лился лунный свет, чуть подсвечивая высоченный потолок. Здесь, внизу, царила кромешная тьма, в которой даже глаза полуэльфа были бессильны что-либо рассмотреть. Похрапывал кто-то из кватронцевЛоки или Ашур; полуэльфы не храпели. Всё было такое привычноеи в то же время какое-то чужое, неприятное, опостылевшее настолько, что хотелось заорать от ненависти и отчаяния. Гор зажмурился, пережидая приступ сильной душевной боли. А ведь совсем недавно он был так счастлив!!!
«Ненавижу Привозы. Мрачно сказал он себе. Ненавижу Чух И себя ненавижу тоже».
Всё было такое привычное, такое красивое, дорогое, и такое опостылевшее! Королева Изабелла прикрыла глаза, чтобы вернуть себе обычное спокойствие и ровное расположение. Перед встречей с кардиналом Стотенбергом следовало быть обычной. В меру сварливой, в меру язвительной, в меру Собой. Встреча и разговор предстояли не из простых. Кардинал хлопотал о браке племянницы королевы, Габриэллы Ульвен, и Седрика Эльдебринка, старшего сына герцога Анвалонского, но у королевы были на племянницу собственные планы. Да и не хотела королева отдавать единственную девицу Хлоринг, одну из самых знатных, богатых и прекрасных невест Европы, за анвалонского пентюха! Королева ненавидела Эльдебринков. Она была бездетной, и ничто не помогало: ни смена консортов, ни сильные чары, ничто. А герцогиня Анвалонская, в девичестве Стотенберг, бледная серая мышь, тощая, как кикимора, рожала каждый год, как из рога изобилия, и всё мальчиков, мальчиков, и всё здоровых, как на зло! На данный момент братьев Эльдебринков было аж восемь! Восемь здоровых молодых мужиков, не в мамашу высоченных, горластых, здоровых жрать и ржать! Королева их не выносила. Как только при её дворе появлялся какой-нибудь Эльдебринк, и у неё начиналась страшнейшая мигрень. Но как сказать это кардиналу, за которым стояли старейшие дома Нордланда, кичившиеся своим происхождением от соратников Бъёрга Чёрного, предка самой королевы, викингов, приплывших с ним на Остров в незапамятные времена?.. Высокомерному, спесивому мужлану, (королева всех не Хлорингов считала быдлом), такому же тощему, как его дорогая сестрица, и такому же двужильному! Ничто его не брало: ни оспа, которая сильно попортила его лицо, и без того не особо красивое, ни горячка, ни мор, который во времена его послушенства выкосил весь монастырь, а Стотенберг даже не простудился, хоть и ухаживал за самыми заразными и безнадёжными! За то и продвинулся в церковной иерархии, а в итоге и вовсе надел красную сутану, змей постный. Хотя не без грехакоролева знала, что осторожные сплетни о том, будто приёмная дочь герцогини Анвалонской Софияна самом деле внебрачная дочь кардинала и графини Карлфельдт, чистая правда. Мало того: она знала, что связь кардинала и графини продолжается, хоть та формально была монахиней в монастыре святой Бригитты в Элодисе. Только что толку от того знания?.. Стотенберг был, хотя бы, свой. Островитянин. В последние годы, чуя слабость трона и Хлорингов, Рим усилил давление, присылая своих агентов; вот даже инквизитора прислал Тот обещал Изабелле всяческую поддержку, но королева иллюзий не питала: она Риму не нужна. Ему вообще не нужны были сильные и влиятельные рода Острова, в том числе и Эльдебринки, и Далвеганцы, что бы они там ни думали. Свалить их всех, и на их место посадить свою марионетку Стотенберг, слава Богу, это понимал, и хоть в этом вопросе, хотелось бы Изабелле верить в это полностью, они были заодно