Меня обжигает гнев, и в нем сгорают последние остатки оцепенения и бесчувствия, которыми было объято мое сердце.
Да кто ты вообще такой? Здешний записной недоброжелатель?
Недоброжелатель? Тон у него такой же мерзкий, как и его лицо. Поверь мне, здесь тебе не светит более доброжелательный прием.
Значит, вот оно, да? Я поднимаю брови и раскидываю руки. Это и есть ваше «добро пожаловать на Аляску»?
Скорее, добро пожаловать в ад. А теперь вали отсюда.
Он рявкает это так свирепо, что меня охватывает страх. Но в то же время я разъяряюсь донельзя.
Ты ведешь себя как козел, потому что у тебя в жопе застряла палка? вопрошаю я. Или же всегда бываешь таким обаяшкой?
Эти слова слетают с моего языка еще до того, как я осознаю, что собираюсь их сказать. Но я о них не жалею, ведь на его лице отражается потрясение и стирает эту его омерзительную самодовольную ухмылку.
Во всяком случае, на минуту. Затем он открывает ответный огонь:
Если это все, на что ты способна, то здесь тебе не продержаться и часа.
Я знаю, что мне не стоит задавать этот вопрос, но вид у него такой надменный, что я ничего не могу с собой поделать.
И что же случится потом?
Тебя сожрут. Он не говорит: «Это же элементарно», но определенно подразумевает именно это, отчего я свирепею еще больше.
Да ну? Ты в самом деле так думаешь? Я картинно закатываю глаза. Знаешь что? Выкуси!
Это вряд ли. Он меряет меня взглядом. Думаю, из тебя не вышла бы даже закуска.
Подойдя ближе, он наклоняется почти к самому моему уху.
Но, быть может, вышел бы быстрый перекус. Его зубы щелкают, громко, резко, я вздрагиваю, и вместе с тем меня пробирает дрожь.
Что мне не нравится совсем.
Я оглядываюсь, желая узнать, смотрит ли кто-то еще на всю эту жуткую сцену. Но если прежде все пялились на меня во все глаза, то сейчас все до одного лезут из кожи вон, пытаясь вообще не глядеть в мою сторону. Один долговязый парнишка с густой копной рыжих волос идет по залу, так неуклюже отвернув голову, что едва не врезается в другого ученика.
Так что с тем типом, с которым я веду разговор, все ясно.
Твердо решив овладеть ситуацией, а также самой собой, я делаю большой шаг назад. Затем, стараясь не обращать внимания на мое бешено колотящееся сердце и нервную дрожь, говорю:
Да что с тобой? Чего тебе не хватает? В самом деле, он ведет себя как взбесившийся белый медведь.
Не воображаешь ли ты, что у тебя в запасе есть несколько веков жизни? На его лице снова играет все та же самодовольная ухмылкаон явно гордится тем, что смог меня достать, и на мгновение, всего лишь на мгновение у меня мелькает мысль о том, как приятно было бы всадить кулак в этот его мерзкий рот.
Послушай, тебе вовсе не обязательно быть таким
Не указывай мне, каким я должен быть, а каким не должен. Тем более что ты понятия не имеешь, во что ты ввязалась.
О, только не это! Я изображаю испуг. Это и есть та часть повествования, в которой ты рассказываешь мне про больших и страшных чудовищ, которые обитают в больших и страшных дебрях Аляски?
Нет, это та часть, в которой я показываю тебе больших и страшных чудовищ, которые обитают прямо здесь, в этом замке. Он делает шаг вперед, вновь приблизившись ко мне.
И мое сердце снова начинает биться, как бьется пойманная птица.
Мне это не нравится. Совсем.
Мне не нравится, что он взял надо мною верх, не нравится, что, оказавшись рядом с ним, я начинаю испытывать такие чувства, которых никак не должна испытывать к парню, ведущему себя со мной как последняя скотина. И еще больше мне не нравится, что по его глазам я вижудля него эти мои чувства отнюдь не секрет.
Очень унизительно сознавать, что я так остро реагирую на типа, который явно не питает ко мне ничего, кроме презрения, и я, дрожа, делаю шаг назад. Затем еще шаг. И еще.
Но он идет одновременно со мной, делая шаг вперед при каждом моем шаге назад, пока я не оказываюсь зажатой между ним и шахматным столиком, край которого врезается в заднюю часть моих бедер. И хотя теперь парень стоит ко мне почти вплотную, он склоняется еще ближе к моему лицу, так что теперь я чувствую на щеке его теплое дыхание и прикосновение черных шелковистых волос.
Что ты У меня перехватывает дыхание. Что ты делаешь? говорю я, когда он протягивает руку куда-то за мою спину.
Поначалу он молчит, но, когда немного подается назад, я вижу в его руке одну из шахматных фигур, изображающих драконов. Он показывает ее мне, вызывающе изогнув одну бровь, и отвечает:
Ты сама хотела посмотреть на чудовищ.
Этот дракон выглядит свирепым, глаза его прищурены, одна когтистая лапа поднята, пасть раскрыта, и в ней виднеются острые треугольные зубы. Но это так и так всего лишь шахматная фигура.
Я не испытываю страха перед трехдюймовым драконом.
А следовало бы.
Да ну? Мой голос звучит сдавленно, потому что, хотя парень и подался немного назад, он по-прежнему остается слишком близко. Так близко, что я опять ощущаю и его дыхание на моей щеке, и жар его тела. Так близко, что стоит мне сделать глубокий вдох, как моя грудь коснется его груди.
От этой мысли меня вновь охватывает трепет. Я не могу отступить, мне просто некуда, но могу немного отклониться назад. Что я и делаю, меж тем как эти его бездонные темные глаза следят за каждым моим движением.
Молчание тянется одну десять двадцать пять секунд, прежде чем он наконец прерывает его:
Если ты не страшишься зловещих ночных тварей, то чего же ты тогда боишься?
Перед моим мысленным взором встает искореженная машина моих родителей, затем я словно наяву вижу их изуродованные тела. В Сан-Диего у них оставался только один родной человекя. Мэйси и дядя Финн были далеко, поэтому именно мне пришлось ехать в морг и опознавать их останки. Именно мне пришлось увидеть их окровавленными, с раздробленными костями, такими, какими они были до того, как их привел в порядок бальзамировщик в похоронном бюро.
Меня переполняет так хорошо знакомая мне боль, но я опять делаю то, что проделывала все последние недели, давлю ее в себе. Притворяюсь, что ее нет.
Мало чего, отвечаю я так небрежно, как только могу. Человек мало чего боится, если он уже потерял все, что для него имело значение.
При этих словах он замирает и все его тело так напрягается, что кажется, еще немногои оно расколется на куски. Даже глаза у него становятся инымииз них вмиг уходит все буйство и остается только оцепенелость.
Оцепенелость и мука, запрятанная так глубоко, что она почти не видна под слоями защитной брони, которыми он ее загородил.
Но я все-таки вижу ее. Более того, я чувствую, как она перекликается с моей собственной болью.
Это чувство ужасно и вместе с тем внушает благоговение. Оно настолько ужасно, что я едва могу вынести его, и внушает такое глубокое благоговение, что я не в силах его подавить.
И я не давлю его в себе. Как не давит его и он.
Вместо этого мы оба стоим, оцепенев. Мы опустошены, и нас объединяют некие узы, которые я чувствую, хотя и не могу постичь их сути, узы, порожденные тем, что пережила я, и тем, что пережил он.
Не знаю, как долго мы стоим так, неотрывно глядя друг другу в глаза, и каждый из нас признает боль другого, потому что не может признаться в своей.
Это продолжается долго, достаточно долго для того, чтобы из меня улетучилась вся моя злость.
Достаточно долго, чтобы я разглядела серебристые искорки в его темных, как полночь, глазахдалекие-далекие звезды, сияющие во мраке, который он даже не пытается скрыть.
И более чем достаточно, чтобы взять под контроль мое неистово колотящееся сердце. Во всяком случае, до того как он нежно берет в руку одну из моих бесчисленных кудряшек.
И у меня снова перехватывает дух.
Он распрямляет кудряшку, и меня пронизывает жармне становится тепло впервые после того, как я открыла дверь самолета Филипа в Хили. Это сбивает с толку, ошеломляет, и я совершенно не представляю, что с этим делать.
Всего пять минут назад этот парень вел себя со мной как последнее чмо. Но теперь теперь я уже вообще ничего не понимаю. И знаю только, что мне нужно хоть какое-то личное пространство. И сон. И возможность несколько минут подышать.