Айгуль КабуловаВасилий Геннадьевич не меняет профессию
Бывают минуты, когда тебе кажется, что ты понимаешь жизнь. А чего в ней собственно непонятного? Люди как людиждать от них многого смешно, каждый сходит с ума по-своему; не стоит многого ждать от любви, меньше будешь разочарован, да много думать о жизнидумы высосут из тебя все до капли. Глупостьвысшая награда!
И вдруг в какой-то момент понимаешь: нет, ничего ты о жизни не знал. От тебя что-то скрыли. Родили, воспитали, а самого главногоне сказали. Чувствуешь какой-то подвох, работу плохих маркетологов: клиент остался недоволен. Тело стареет, земля, которая все эти годы питала, теперь забирает своевысасывает жизненные соки, упивается, и нельзя ей этого не позволить. Она не спрашивает, берет с процентами. Хочется спросить, что же такого ты ей сделал, чтобы она так с тобой?
Василий Геннадьевич медленно, педантично застегивал пуговицы на выглаженной рубашке сверху вниз, смакуя каждую. В глубине душе он понимал, что не так много пуговиц ему еще предстоит застегнуть, так что спешить некуда. Иногда он добирался до последней, и вдруг казалось, что он застегнул их не в том порядке, и теперь может случиться что-нибудь плохое. Теперь надо все расстегнуть и застегнуть заново! Может, снизу вверх? Это на удачу. Или нет, лучше через одну, в шахматном порядке! В детстве он очень любил шахматы, сразу было понятно, если кто-то сжульничал, жульничать было нельзя. Так и сейчас: своего рода шахматы, но шахматы какие-то неправильные
Василий Геннадьевич вдруг замер, а потом резко и даже нервно, как раньше, начал застегивать пуговицы впопыхах, будто очень спешит: «Да что ж это такое, надо уже кончать этот спектакль! Я им покажу, яничего не боюсь!»
В соседней комнате заплакал младенец.
Мужчина снова замер, потом тихими шажками пошел в другую комнату, как будто боялся разбудить уже проснувшегося ребенка.
В комнате все еще никого не было, так что дед подошел прямо к люльке и взглянул на лицо малыша, изуродованное плачем.
«Ну вот, и тебя обманули», подумал Василий Геннадьевич и вздохнул почему-то с облегчением.
Папа, что ты! Иди, я уже тут. Сейчас, я сейчас, проговорила испуганная Варвара, которая прекрасно знала, как отца раздражает детский плач, и кинулась успокаивать ребенка.
Василий Геннадьевич ничего не ответил и смущенно вышел.
День был преимущественно солнечным, как любят повторять ведущие прогнозов погоды. Такие дни Василий Геннадьевич особенно не любил: соседи тут же высыпали на улицу. У подъезда он старался всем степенно улыбаться, как раньше, но заметил, что окружающие, которые обычно улыбались ему в ответ с каким-то внутренним напряжением, если не испугом, теперь улыбались иначечуть виноватою улыбкой. Некоторые вовсе предпочитали делать вид, что не заметили его, старались поскорее отойти или даже отворачивались, подмигивая собеседникам: «Гусь идет». Гусьне кличка, а фамилия Василия Геннадьевича. Впрочем, в былые времена она как нельзя лучше подходила к его важной походке.
То уж не Гусь, а утка, теперь начинали острить соседи, видя, как Василий Геннадьевич куда-то спешит.
Василий Геннадьевич на них не обижался, мысли его были заняты тем, что Комитет любил называть переговорами.
Когда же они решатся? Не сегодня ли? Уже рассказал им все, что надо, все козыри вытащил, но до сих пор не тронули, хотя многим из коллег здорово досталось, ах, поскорее бы все это закончилось! Нерв не хватит каждую неделю в страхе таскаться на дурацкие допросы, выгораживать себя, вспоминать, анализировать, любой ценой спасать свою шкуру перед лицом новой и такой беспощадной власти. Все это наконец жалко! Ах, если бы не Варя и малыш Зачем дуре было рожать в такое время? Говорил же, не надо сейчас про детей думать, но нет, у Сергея перед отправкой на фронт будто крыша поехаласына ему подавай! Жук, чувствовал, что не вернется. Но если чувствовал, зачем Вареньку обрек на скитания с малышом? Про нас бы подумал.
Василий Геннадьевич так разволновался, что даже не заметил, как правая нога провалилась в рытвину на тротуаре. Мужчина издал приглушенный стон, но сдержался, чтобы прохожие не заметили, как ему на самом деле больно. При этом штанина зацепилась за гвоздик на худой дощечке, которой пытались прикрыть рытвину, порвалась и испачкалась. Единственные приличные брюки оказались испорчены, а Василий Геннадьевич дальше пошел прихрамывая, но зачем-то продолжая натягивать улыбку, хотя он уже успел порядочно отойти от подъезда.
Рытвины, ямы, доски служили таким же будничным украшением почти всех столичных дорог, как дырыокружающих зданий, но латать все это было некому и не на что.
Василий Геннадьевич свернул в переулок и начал двигаться осторожнее: здесь всегда были грязь и лужи, даже в самую сухую погоду. В середине переулка ему чуть не оторвали рукукакой-то мальчишка выскочил не пойми откуда и потянул за портфель. Мужчина вовремя опомнился и стал отбиваться другой рукой, но, если бы не подоспевший вовремя дворник со сломанной лопатой, Гусь остался бы и без последнего приличного портфеля. Оборвышу здорово досталось инструментом, но Василию Геннадьевичу некогда было узнать, чем все закончится: он и так опаздывал.
На входе в здание Комитета у него, как обычно, долго проверяли паспорт, который он протянул через разбитое окошко.
Вы бы мне уже пропуск сделали что ли.
По переглядываниям охранников гость быстро понял, что шутка была не к месту.
Василий Геннадьевич прекрасно знал, что надо подняться в скрипучем лифте на восьмой этаж, а потом найти хорошо знакомый кабинет. Потертый ламинат в здании выглядел не менее жалким, чем тротуар, по которому он только что шагал, двери были не во всех кабинетах, а в стенах остались следы от патронов. Только молодая секретарша продолжала чинно сидеть и делать вид, что не замечает посетителя. Василий Геннадьевич молча прошел мимо нее и дотронулся до ручки кабинета.
Подождите! спохватилась девушка. Ждите здесь, вас проводят.
А что, сегодня в другой кабинет? удивился мужчина. Голос дрогнул, а тело начало усиленно потеть, но он постарался снова взять себя в руки.
Мне сказали, вы здесь должны подождать, раздраженно отмахнулась секретарша.
Василию Геннадьевичу всегда казалось, что сейчас он научит эту девицу хорошим манерам, но, каждый раз вспоминая, что теперь он не в том положении, чтобы кого-то наставлять, он себя останавливал. Вместо норовивших вырваться наружу нравоучений гость принялся разглядывать развешанные на стенах портреты, которые сотни раз видел в государственных кабинетах и во время всех общественных мероприятий. С фотографий смотрели суровые военные лица, ничем не примечательные и не отягощенные, кажется, большим умом. Но одна физиономия показалась новой: худая и вытянутая, не похожая на остальных, с острым подбородком, легким прищуром и улыбкой, затаившейся где-то в правом уголке губ. Надпись под свежим портретом гласила: «Ф. А. Бернард».
«Этот далеко пойдет, урод», то ли подумал, то произнес Василий Геннадьевич.
Да, я тут не очень вышел. Хотя я и в жизни так себе, смешливо протянул человечек, высунувшийся из кабинета.
Василий Геннадьевич весь сжался и робко поспешил к человечку. Он не знал: отшутиться в ответ или сделать вид, что ничего не было. Но когда человечек распахнул дверь и предстал перед ним в полный рост, то Василий Геннадьевич выдохнул. Он увидел перед собой хрупкого и маленького мужчину средних лет, который к слову «опасность» был скорее антонимом, чем синонимом. Так что Гусь просто состроил извиняющуюся гримасу, в этом он преуспел за годы службы.
Василий Иванович, мы вас ждали!
Геннадьевич Очень рад, ответил он, приготовившись пожать руку.
Ах, Геннадьевич! Какая же я балбесина! новый знакомый так сильно ударил себя по рту, что Василий Геннадьевич чуть снова не оробел. Простите. Какая честь познакомиться с человеком, благодаря таланту которого наша доблестная армия (на этом слове мужчина повысил голос) не посрамилась!
Василий Геннадьевич не знал, что на это ответить. Не знал он также, шутит ли его визави. Если шутит, то жестоко. А это повод снова напрячь мышцы. И, хотя в области рта человечка скользила все та же улыбка, Василий Геннадьевич заглянул ему прямо в глаза, но, казалось, они абсолютно ничего не выражали. Зато и жестокости в них не было. Гость снова выдохнул: