* * * * *
Осенью 1745-го, спустя два года после смерти Бенедикта, здоровье и самочувствие юной Элизабет начали заметно ухудшаться. Девушка страдала бессонницей, потерей аппетита, ее часто рвало. Тяжелый кашель вызывал беспокойство у всех постояльцев Гренсфорда, за исключением матери и старшего брата. 23 октября наступил десятый день рождения Элизабет Фронсберг, и находившаяся в гренсфордской изоляции семья собралась в полном составе на скромный праздничный ужин в обеденной зале поместья. Во главе длинного дубового стола сидели Оливия и Джонатан. Вместе, как и всегда. Вдова сама кормила любимого сына, выбирая ему наиболее аппетитные и лакомые кусочки поданных блюд, а Джонатан не возражал против подобного обращения, в основном потому, что ему было все равноон уже привык к навязчивой, поначалу отталкивающей, любви матери. Напротив них обыденно поглощал ужин Рональд Вильям Фронсберг, с упоением вспоминая недавнюю сцену избиения очередной лошади. Было очень славно, вороная кобыла, которую он выбрал целью своих издевательств, оказалась крайне мощной и выносливой: он почти два часа скакал возле нее с дубиной в руках, наотмашь направляя мощные удары на шею, ноги и бока лошади. Закончив свое безумное пиршество, удовлетворенный, измотанный и забрызганный густой кровью Рональд приказал слугам отвести жертву обратно в стойло. Умирать, не иначе.
По центру стола сидела бледная Элизабет, толком не притронувшаяся к еде и не выражавшая не малейшего интереса к происходящему. Тишину ужина время от времени нарушали звук столовых приборов, тихие шаги слуг, приносивших и уносивших праздничные блюда, и влажный, раздражающий кашель больной девочки. Чарльз неоднократно просил у Оливии разрешения вызвать доктора из Честера, он переживал за состояние милой Элизабет, и каждый раз, когда мать отмахивалась от старика, утверждая, что у дочери не более чем безобидная простуда, от которой в скором времени не останется и следа, стонал от бессилия и беспомощности.
В тот момент, когда ужин близился к логическому завершению, а Оливия кормила Джонатана бордовыми зернами спелого граната, услужливо подставляя ладонь для сплевывания несъедобных семечек, у Элизабет случился первый приступ.
Девочка зашлась сильнейшим кашлем, закрыв рот белоснежной обеденной салфеткой. Ее лицо из бледного стало багрово-красным. Оливия и Рональд с недовольством смотрели на нарушителя спокойствия и тишины праздничного ужина. Кашель отвлекал мать от столь увлекательного занятия, как кормежка ее любимого сына, в то время как Рональд размышлял над истязанием следующей лошади, упиваясь предвкушением грядущего эпизода бессмысленного насилия. Когда приступ закончился, и кашель сошел на нет, Элизабет потеряла сознание, упав со стула на мраморный пол ярко освещенной обеденной залы. Джонатан испуганно смотрел на мать, не понимая, что происходит. Вбежавший в залу Чарльз устремился к лежащей возле стола маленькой госпоже, салфетка, на белой ткани которой были отчетливо видны алые следы крови, лежала на ее груди.
- Госпожа, прошу вас, мы должны позвать врача! Разве вы не видите, Элизабет нездорова,в дрожащих руках он протянул к Оливии запятнанную кровью салфетку.
- Мама, Лизи плохо? Это ее кровь?широко раскрыв глаза, Джонатан с ужасом смотрел на клочок бело-красной ткани.
- Все хорошо, милый,Оливия с ненавистью посмотрела на старика, закрыв своему любимчику глаза ладонью, пахнущей гранатовым соком.Убери это, сейчас же. Ты пугаешь моего сына.
- Она ваша дочь, Госпожа! Позвольте мне привести доктора, умоляю вас.
Чарльз был готов разрыдаться. Он был готов ползать в ногах некогда уважаемой госпожи, лишь бы получить ее согласие. Тогда он любил Элизабет больше, чем прежде, до смерти ее отца. Она была единственной, кого гибель Бенедикта изменила не так сильно, как остальных. Призрачное, но все же живое напоминание того, что некогда счастливая и любимая Чарльзом семья существовала. Увидев лежащую без сознания девочку и шелковую окровавленную салфетку, Чарльз почувствовал тошнотворный приступ страха. Пятна крови кричали о том, что юная леди серьезно больна, возможно, даже серьезней, чем опасался старик. Он не мог ее потерять, боялся, что эта тонкая связующая нить между прекрасным прошлым и абсурдным, отвратительным настоящим исчезнет. «Если она умретя сойду с ума»,думал Чарльз. Он не знал, и не мог знать, что ироничная судьба распорядится иначесмерть Элизабет не лишит его рассудка; Чарльз сохранит ясность разума до самой смерти в 1763 году. С отрезвляющей четкостью он будет помнить страшные события 1747 года. И будет помнить ужас 1748-го.
- Госпожа?Чарльз умоляюще смотрел на Оливию.
Она же не отрывала взгляда от испуганного лица Джонатана.
- Мама, Лизи плохо?
- Лизи немного заболела, милый. Завтра мы покажем ее доктору, все хорошо,Оливия перевела взгляд на слугу.Отнесите ее в спальню. И отправьте за врачом, пусть он приедет завтра, после полудня.
Чарльз аккуратно опустился на колени возле Элизабет и взял ее на руки. Ее нежное, хрупкое тело, казалось, ничего не весит; он направился к выходу из обеденной залы, держа маленькую госпожу, как младенца.
«Им же совсем наплевать. Милая, невинная девочка потеряла сознание, кашляя кровью, а им наплевать. Господи, посмотри на них, почему ты отвернулся от этой несчастной семьи? Почему позволил веселому мальчику с задорным, детским смехом превратиться в кровожадного, жестокого выродка? Зачем убил любящую мать внутри доброй женщины, сделав ее одержимой призраком погибшего мужа? Ради какой цели сдержанный ребенок стал ходячей куклой со стеклянными карими глазами, в которые всем слугам, даже мне, страшно и жутко смотреть? И почему, Боже, почему чистое дитя с ангельским лицом и длинным черными волосами, шелк которых ни на долю не уступает шелку ее праздничного платья, лежит у меня на руках, раздираемая изнутри неизвестной мне, глупому старику, болезнью?»
Думая об этом, Чарльз поднимался по винтовой лестнице на второй этаж поместья, шел по длинному, холодному коридору восточного крыла, заходил в тесную комнату Элизабет, нежно укладывал на кровать свою любимую, маленькую госпожу и аккуратно укрывал ее дорогим одеялом. Выпрямившись, он долго стоял у кровати и смотрел на безмятежное детское лицо, прислушиваясь к тишине спальни, чутко улавливая звук дыхания девочки. И этот звук ему не нравился. В каждом вдохе и выдохе Элизабет Чарльз слышал болезнь, слышал хрипы, которыми сопровождалась циркуляция воздуха в нездоровых легких. Он с трудом заставил себя отвернуться от кровати и выйти из спальни. На ватных ногах старик спустился в мрачный холл Гренсфорда, проследовал к ветхой, как он сам, двери черного хода. Ржавые петли неприветливым скрипом проводили Чарльза в холодный, сгущающийся сумрак осеннего вечера. Он с неудовольствием отметил схожесть звуковскрежет древнего, гнилого металла и болезненное дыхание маленькой госпожи.
Следуя тем же путем, каким два с лишним года назад бежал сжигаемый горячим гневом ныне покойный Бенедикт Фронсберг, Чарльз дошел до темного здания конюшни. С трудом взяв в руки тяжелое седло, он задумался.
«Остались ли еще здоровые лошади?»
- Он не избивает тощих и слабых. Ему нравится уничтожать природную мощь и красоту, тем самым, возможно, доказывая самому себе собственное превосходство,Чарльз шептал слова, стоя с седлом наперевес внутри вечернего деревянного сарая, обдуваемый легким прохладным сквозняком, который нес неизменные запахи этого места. Ароматы лошадиного пота, навоза и свежескошенного сена. Но к привычному трезвучию запахов добавился еще один, ранее отсутствовавший тонедва уловимый запах крови. И смерти. Чарльз знал, что за последний год из этого неприметного здания вынесли четыре лошадиных трупа. И он знал, что это не предел, юноша только вошел во вкус.
«Где-то здесь, внутри этого обширного, темного помещения, за прочной деревянной оградкой стоит будущий пятый труп Рональда. Конра.»
Сильная вороная лошадь, она была одной из самых мощных в табуне Бенедикта Фронсберга; он всегда говорил, что Конра может пронести любого наездника от самой южной точки Англии до самой северной точки Шотландии и обратно, без остановок, не сбивая шага.
«Теперь же она вряд ли покинет свои стойла. Упрямая кобыла все еще жива, но не думаю, что это надолгомолодой садист об этом позаботился. Ей должно быть нестерпимо больно Интересно, она понимает, что в скором времени умрет? Страшно ли ей?»