Зер гут повторила Мария, поглаживая тусклое пузо самовара. Хабен зи Кеннен зи короче, как он к вам попал? Откуда? Вы знаете его историю?
Я отвернулся, улыбаясь. В этом была вся Марияее не интересовали вещи как таковые, для нее важнее всего была история предмета. Она презирала новую мебель, ненавидела современное жильемы жили в Гринвич-Виллидж в допотопном, узком, как пенал, доме с покатым полом и античной канализацией. По комнатам гуляли сквозняки, скрипучие двери не хотели закрываться, а в форточки лез плющ, которым окончательно зарос фасад. Но все это меркло рядом с фактом, что дому было почти сто лет и тут (по слухам, явно исходившим от мерзавца-арендатора) бывал сам Уорхол. В глухие предрассветные часы, когда я мучаюсь от бессонницы, мне приходят темные мысли, что я сам для нее не личность, живой человек Дмитрий Спирин, а любопытный артефакт с занятной историейэмигрант, загадочный русский, не оправдавший надежды вундеркинд.
Медный антиквариат! Раневская выпятила круглую грудь в малиновом жакете. Очень хорошая цена.
Что она сказала? повернулась ко мне Мария.
Чушь несет, говорит, что из меди, тихо ответил я. Медь красная. А этот
А этот?
Самовар нуждался в чистке, он был тускл, в зеленых проплешинах патины. Я провел пальцем по вмятине на боку, повернул кран туда-сюда, брезгливо отряхнул перчатки.
Этот? В конце концов, я тут был единственным русским, не считая самовара. Этот сделан из латуни. Латунь!
Что такое латунь? Мария любила точность во всем.
Латунь, уверенно начал я, латуньэто сплав меди с с другими металлами. Видишь, он желтый. Значит, не медь.
Немка настороженно наблюдала, пытаясь понять, о чем идет речь.
Спроси, откуда у нее самовар, попросила Мария.
В школе при Гнесинке я учил немецкий, иногда мне удается извлечь кое-какие языковые обломки из памяти, неизменный эффект производила декламация первых строф «Лорелеи», по непонятной причине навсегда засевших в моей голове.
Она вообще не в курсе, после короткой, но мучительной лингвистической пытки заявил я. Кто-то принес, ее сестра купила. Похоже, она даже не знает, что это такое.
Как это? Мария недоверчиво посмотрела на меня. Тогда тем более!
Она достала бумажник.
Погоди Я знал, что это безнадежно, но продолжил: Как мы эту дуру попрем? Через границу, аэропорт? В багаж нельзя, грузчики его угробят. А для ручной клади он велик. Да и потом, он наверняка течет. Где ты собираешься его лудить на Манхэттене?
На Брайтоне наверняка есть старые русские мастера, отрезала Мария, отсчитывая купюры. И пожалуйста, прекрати свой славянский негативизм, может, он и не течет вовсе.
Самовар оказался тяжел, как грех, я не подавал вида, но благодарил бога, что до отеля три шага. Невозмутимый швейцар распахнул дверь, консьерж сдержанно кивнул, пожилая пара скандинавских туристов проводила нас странным взглядом. Мария не к месту пожелала всем: «Гутен абенд!»это уже из лифта.
Ну и как эту сволочь тащить в Америку? проворчал я, с грохотом опустил самовар в дальний угол, между нашими пустыми чемоданами.
Слушай! А может, его русские солдаты привезли? Мария схватила меня за руку. Представляешь? Когда наступали на Берлин?
Я застонал, как от зубной боли. Тут же представил себе чумазых славян, облепивших броню «тридцатьчетверки», несущейся по Унтер-ден-Линден в сторону Бранденбургских ворот, солдаты все в медалях, весело палят из автоматов по окнам. Палят короткими очередями. Между очередями пьют чай. На башне танка дымит самовар.
Чушь. Я залез в холодильник, достал пиво. Это чушь. Его приволок какой-нибудь поволжский Шульц или Мюллер, тракторист или комбайнер. В начале девяностых, после Стены они из Казахстана сюда косяком поперли.
Кто попер? Куда? Почему Шульц?
Я отмахнулся, глотая ледяное пиво прямо из горлышка.
Тут что-то написано. Мария наклонилась. Вроде клейма. Только из-за плесени ничего не разобрать.
Не плесень, патина. Я лениво поднялся, прошел в ванную, вернулся с полотенцем и тюбиком зубной пасты. Где? спросил небрежно.
Выдавив пасту, я размазал ее полотенцем по части круга, там, где проступали какие-то знаки. Мария завороженно следила за процессом. Я отпил пива, немного брызнул на засохшую пасту.
Пиво?! прошептала Мария.
Спокойно. Я был невозмутим.
Случилась некая химическая реакция, пиво дало обильную пену, я тут же с силой начал тереть. Убрал полотенце; очищенная часть крышки сияла.
Как золото! восхищенно прошептала Мария. Надо же
Я сам не ожидал, но, не подав виду, неспешно допил пиво и сунул бутылку в мусорную корзину. Мария подтащила самовар к окну.
Медали Наклонившись, она водила пальцем по металлу. Ну что ты там бродишь? Тут же на твоем языке написано, что, прочитать трудно?
Самовар, как и полагается приличному самовару, был родом из Тулы. Изготовлен на фабрике братьев Баташевых в 1867 году, рядом с фабричным клеймом теснились медалипять штук в ряд. Разобрать без лупы, кто и за какие заслуги наградил наш самовар, оказалось невозможно.
Эй, гляди! А это что? Согбенная Мария разглядывала спину самовара. Ноты! Точно, ноты
Я поднял его, тяжелого черта, плюхнул в кресло. На задней стенке разобрал гравировку: нотный стан, ключ, несколько нот, разбитых на два такта. Мария, отодвинув меня, быстро выдавила пасту и принялась усердно тереть самоварный бок.
Пивом надо полить, бросила она, не оборачиваясь.
Я принес из ванной стакан воды.
Кроме нот, там была выгравирована надпись: Herzlichen Glückwunsch zum Geburtstag, meine liebe Anne-Lotte Dein Kurt-Kaninchen.
Ну? нетерпеливо спросила Мария. Канинхенэто фамилия?
Вряд ли Я провел пальцем по нотам. Это «кролик». Вроде «целую крепко, твоя зайка» Погоди
Я облизнул губы и просвистел мелодиюдва такта в соль-мажоре, всего девять нот.
Что это? Мария ласково поправила мне воротник рубашки. Ты знаешь эту музыку?
По двум тактам Я просвистел снова. Хотя вроде Звучит как шлягер. Или народное что-то. Но точно не Гендель.
Кстати! Про Генделя! вспомнила Мария. В семьконцерт во Французской церкви.
3
Справа от алтаря, у амвона, стояла елка. Высокая, метра три, с пышной хвоей, я сразу уловил смолистый лесной дух. Немецкий аскетизм даже в украшении, никаких рубиновых шаров, золотых лент и прочей цыганской чепухистрогие огоньки простых лампочек, без подмигиваний, на макушкебелая слюдяная звезда.
Вообще, душа немца должна петь уже на подходе, Жандарменмарктапофеоз архитектурной симметрии: Французская церковь была точной копией Немецкой церкви, одна замыкала южную оконечность площади, другаясеверный фланг. Между ними громоздился Берлинский концертный залархитектурный двойник московского Большого, тоже с колесницей и Аполлоном на крыше. Неумолимую симметрию довершал памятник Шиллеру в центре площади, тоже симметричный и тоже на симметричном постаменте. Памятник был заложен в день столетия поэта и открыт точно через десять лет. Если площадь сложить пополам, то совпадение архитектурных элементов оказалось бы стопроцентным. Название площадиЖандарменмарктчуть царапает русское ухо: тут же представляется царский держиморда, красношеий, со злыми усищами и саблей на боку. На самом деле площадь обрела свое имя благодаря элитному полку прусских кирасиров-жандармов, чьи конюшни были разбиты здесь по приказу Фридриха Вильгельма почти триста лет назад.
Зал наполнялся, я разглядывал немецкие лица, Мария вынула аппарат, щелкнула двух тихих детей, дисциплинированно изучавших елку. Показала фото мне.
Для церкви здесь было слишком светло, впрочем, сейчас храм работал концертным залом. Вполне светскимв программу, помимо неизбежных в органном деле Генделя и Баха, попали французские импрессионисты и даже почти наш Чюрленис со своим прелюдом. Я сложил программку и вернул Марии, она придвинулась ко мне, коснулась губами моего виска. Я заметил мельком наши отражения в витраже, в темно-синем стеклеее профиль, мое туманное лицо. За спиной на хорах что-то зашуршало, зал притих, кто-то смущенно кашлянул.