Сейчас профессор увлеченно беседует с коллегами на непонятные темы, их речь походит на жужжание потревоженных ос.
Лаборант Родион настраивает телевизор. Треск помех и искаженные динамиком звуки нервируют. Каждый раз, когда он переключает каналы, я внутренне напрягаюсь, ожидая услышать что-то знакомое и страшное, и долго не могу осознать причину, списывая нервозность то на утреннюю стычку с Хлоей Миллер, то на последующий разговор с Торием. Но вскоре осознаю, что дело не в них.
И помехи в эфире, и жужжащие далекие голоса, и начавшийся дождь за окномвсе это слишком походит на зов мертвой Королевы.
Земля тотчас же уходит из-под ног, нарастающий гул отдается в ушах мучительным звоном.
Если замереть на месте, стать невидимкойбуря не заметит, обойдет стороной. И темные чудовища, порожденные больным сознанием, уйдут тоже
Ян? Ты там заснул, что ли?
Раздраженный окрик лаборанта как спасательный круг. Я тут же хватаюсь за него, сбрасываю оцепенение.
Помоги-ка настроить изображение, говорит Родион. Эта техника старше, чем прабабка мамонта. Давно пора на списание.
И косится в сторону профессора. Тот перехватывает взгляд, морщится и произносит рассеянно:
Финансирования нет.
Потом возвращается к разговору.
Нет, как же, недоверчиво хмыкает Родион и ныряет за телевизор. А ну-ка, смотри! Меняется изображение или нет?
Родиону двадцать три, но он позволяет себе общаться со мной в слегка высокомерной манере. Это раздражает, и я сосредотачиваюсь на экране. По нему бегут, чередуясь, черные и белые полосы. Ветви наотмашь бьют в стекло, и свет в зале мигает.
Люблю грозу в начале мая! скандирует кто-то.
Рановато, апрель на дворе, откликаются в ответ. Родик, ты там аккуратнее, как бы током не ударило!
Ничего! отзывается Родион. А ну-ка?
Несколько секунд изображение идет рябью, а потом обретает четкость. На экранемужчина в деловом костюме. Его губы шевелятся, но звука нет. Потом Родион щелкает тумблером, и до меня долетает окончание фразы:
пока нет причин для беспокойства, почему вы все-таки видите необходимость в сегрегации?
Камера смещает план и появляется другой человек. Я тотчас узнаю его. Вдоль хребта рассыпаются ледяные иголочки. Одна из них достает до сердца, и оно застывает.
А вы считаете, необходимости нет? вкрадчиво отвечает человек в телевизоре. Помилуйте, пан Крушецкий! Вообразите: вы поехали с супругой в ресторан, а за соседним столиком сидят эти! Сидят и потребляют пищу! Столовыми приборами пользоваться не обучены, вести себя в обществе не умеют. И пройдет каких-то десять минут, как один из них отвесит вашей супруге скабрезность! Конфуз! Скандал! Вот вы смеетесь, а я, между тем, наблюдал подобную сцену. Не в ресторанеупаси Пресвятая дева! В более скромном заведении, еще бы их пустили в ресторан! он фыркает. И потом, у вас ведь есть дочь? Кстати, позвольте поздравить, она теперь студентка? Так вот, вообразите, что отныне вместе с ней будет учиться один из этих, на слове «этих» каждый раз ставится акцент. А ну как оно овладеет ею, простите за такую прямоту?
У вас хорошая фантазия, пан Морташ, с легкой улыбкой говорит ведущий.
Фантазия может воплотиться в реальность, возражает тот. И оглянуться не успеете, как воплотится. Бедолаги из благотворительных фондов горазды лоб расшибить, лишь бы всех облагодетельствовать. А эти, облагодетельствованные, нож в спину воткнут при первом удобном случае. Потому что никто из благодетелей не был в Даре и не видел, как они беззащитных селян грабили. Как убивали мужчин и насиловали женщин. Вы не были там, пан Крушецкий. А я был.
Его слова резонируют во мне. Из глубин поднимается что-то гнетущее, злое, долго копящееся под спудом, но теперь настойчиво требующее выхода.
Вот вы говорите, меж тем продолжает Морташ, нравственное воспитание, развитие личности. А мне это даже слушать странно. Потому что нет у них никакой личности. А есть только инстинктразрушать. Это головорезы и насильники, живущие по законам стаи. Вся личность убита давно, есть только механизм разрушения. А какое сочувствие может быть механизму?
Родик! Кретин! Выключи сейчас же!
Кто-то кричит за моей спиной, но я не понимаю, кто. Свет несколько раз мигает, а потом меркнет. Или это кто-то щелкает выключателем внутри моей головы? Рубильник на «выкл», рубильник на «вкл».
Стены содрогаются. Мир разлетается в щепки, рядом вскрикивают женские голоса. Я вздрагиваю и возвращаюсь в реальность.
Дышу тяжело, будто пробежал стометровку. Правая рука саднит и ноетв ладони застряла тонкая щепка. Медленно вытягиваю ее. Нет ни боли, ни крови. Зато у противоположной стены валяется разбитый вдребезги стул. От удара по штукатурке проходит извилистая трещина.
Вокруг тишина. Телевизор мертв. Рядом с ним, открыв рот, сидит перепуганный Родион. И все, находящиеся в помещении, молчат и смотрят на меня. Только слышно, как ливень грохочет по крышам и стеклам.
Яннаконец произносит Торий.
Он подается навстречу, но я отступаю к двери:
Сожалею. Вычтешь из моего жалованья.
И выхожу в коридор.
Тьма густеет, волной перекатывает через подоконник. Течет по пятам, как разлитые чернила. Я иду быстро, не сбавляя шага. Попадающиеся на пути люди смотрят с удивлением, а я не различаю ни лиц, ни фигуртолько бумажные силуэты. Их, словно пожухлую листву, подхватывает буря и кидает в свою ненасытную глотку. Она воет от тоски и злобы. Может, зовет меня, и внутренняя пустота откликается на зов.
* * *
Торий догоняет меня в коридоре. Разворачивает за плечо. Держит цепко, словно боится чего-то.
Говорю ему:
Я в порядке.
Но буря все еще воет в моей голове, и захват не ослабевает. Торий усмехается болезненно, спрашивает:
Настолько в порядке, что пропало желание швыряться стульями?
Пожимаю плечами, но не пытаюсь вырваться. Взгляда не отвожу. Чую, как Торий нервничает, но на этот раз он боится не меня. Мне кажетсяи я понимаю, насколько глупо это звучит, он боится за меня.
Морташглава Си-Вай, произносит Торий. Он спит и видит, как упечь васпов в лаборатории. Не бери близко к сердцу. Думаю, его подстегнула новая попытка Хлои продвинуть законопроект.
Вот что случается, когда женщина занимается не женским делом.
Торий смеется.
Брось! На твоем месте я бы спрятал свою гордость подальше и начал сотрудничать с фондом. Если сидеть в своей раковинеСи-Вай обнаглеет вконец. Сам видишь, уже на телевиденье просочились.
А что я могу сделать?
Можно позвонить руководству канала и дать опровержение, предлагает Торий. Я свяжусь с Хлоей. Думаю, она будет рада озвучить свои планы на широкую аудиторию.
Пожимаю плечами снова. В ушах шумит, сердце колотится, как бешеное. И только теперь понимаю весь ужас своего состояния: я сорвался. Я потерял контроль и мог убить.
Накатывает дурнота. Сглатываю, игнорируя раздирающую меня бурю, и говорю спокойно и взвешено:
Хорошо. Пусть так. Но сначала надо попасть в квартиру Пола. Ты все еще со мной?
Пытливо смотрю на Тория. Он добродушно улыбается:
Конечно. За тобой нужен глаз да глаз, иначе не напасешься ни спирта, ни стульев, ни телевизоров.
8 апреля, вторник. Обыск
Пять утра. Просыпаюсь от страшного треска за окном. Оказывается, бурей сорвало верхушку старого тополя. Ветки чудом не задели провод и теперь лежат поперек двора, стиснутого кирпичными коробками домов. Костью белеет обломанный ствол.
Столько зим пережил он, столько бурь прошло мимо, почему же сломался теперь? Может, окрепнув и возмужав, он потерял гибкость?
Огненная буря, разразившаяся над Ульями, сокрушила самых стойких и смелых. Жить как прежде не получалось, но васпы слишком закоснели в своих привычках и не желали признаваться в необходимости перемен.
Не желал и я.
Сейчас я наблюдаю, как ручейки сбегают по карнизам. Оконное стекло идет рябью, мир плывет перед глазами, и вместо знакомого двора вижу сырые стены каземата, а в шум ливня вплетается больной шепот:
Это невозможно Я не повторю прошлых ошибок ни я, ни кто-то другой не станет создавать армию монстров. Даже если ты найдешь того, кто сломается кто струсит даже тогда вас уничтожат раньше