Я дрожала и была вся в испарине. Когда я заговорила, голос звучал хрипло.
Я я помню тот первый день, сказала я, стирая пот со лба. Ты нашла место на базаре, чтобы продать сладкий кактус, я замолчала, припоминая. А торговец хлебом нас прогнал. Он на тебя кричал. А на меня смотрел, как на
Я нажала пальцем на шрамик на лбу. «Я сожгу свою Великую книгу, думала я. Это все из-за нее». Мне хотелось упасть на колени и молить Ани, чтобы она сожгла Запад дотла.
Я кое-что знала о сексе. Можно даже сказать, интересовалась ну, скорее, опасалась. Но я ничего не знала об этом о сексе как насилии, насилии, порождающем детей породившем меня, о том, что это случилось с мамой. Я подавила рвотный позыв, а затем желание содрать с себя кожу. Я хотела обнять маму, но в то же время не хотела к ней прикасаться. Я прокаженная. У меня нет права. Я не могла заставить себя осознать, что этот мужчина, это чудовище сделало с ней. Мне было всего одиннадцать.
Мужчина на фото единственный мужчина, которого я видела первые шесть лет жизни, мне не отец. Он даже не хороший человек. «Ублюдок, предатель, думала я, и слезы жгли глаза. Дай только найти тебя, я тебе член отрежу». Содрогаясь, я представляла, что с мужчиной, изнасиловавшим маму, я сделаю что-то похуже.
До сих пор я думала, что я ноа. У ноа оба родителя океке, но они все равно цвета песка. Я не обращала внимания, что у меня нет ни обычных для ноа красных глаз, ни чувствительности к солнечному цвету. И что, если не считать цвета кожи, ноа выглядят как океке. Я не задумывалась о том, что другие ноа без проблем дружили с «нормальными» детьми. Они не становились изгоями, как я. А на меня ноа смотрели с тем же страхом и отвращением, что и темные океке. Даже для них я была чужая. Почему мама не сожгла фото своего мужа Идриса? Он предал ее ради дурацкой чести. Мне она говорила, что он умер он должен был умереть быть УБИТ страшной смертью!
А Папа знает? я ненавидела звук своего голоса. «А когда я пою, подумала я, чей голос она слышит?» Мой биологический отец тоже хорошо пел.
Да.
«Папа понял сразу, как увидел меня, догадалась я. Все знали, кроме меня».
Эву, произнесла я медленно. Так вот что это значит?
Я раньше не спрашивала.
Рожденный от боли, ответила она. Люди думают, что тот, кто родился эву, рано или поздно станет жестоким и злобным. Они считают, что насилие может породить лишь большее насилие. Я знаю, что это неправда, и ты знай.
Я смотрела на маму. Она так много знает.
Мама. А с тобой когда-нибудь случалось что-то такое же, как со мной на том дереве?
Моя хорошая, ты слишком много думаешь, был весь ее ответ. Иди сюда.
Она встала и обвила меня руками. Мы стали плакать мы рыдали, всхлипывали, лили слезы. Но, когда мы закончили, все, что нам оставалось, это продолжать жить.
Глава четвертаяОбряд одиннадцатого года
Да, одиннадцатый год моей жизни был тяжелым. Мое тело стало рано развиваться, и к этому возрасту у меня уже была грудь, месячные и женственная фигура. К тому же приходилось отбиваться от глупых мужчин и мальчишек, которые пялились и хватали меня. Затем наступил тот дождливый день, когда я таинственным образом очутилась голышом на дереве ироко, и мама была так потрясена, что решила рассказать мне отвратительную историю моего происхождения. Через неделю наступило время моего обряда одиннадцатого года. Жизнь редко оставляла меня в покое.
Традиции обряда одиннадцатого года уже две тысячи лет. Его проводят в первый день сезона дождей. Мама считала, что это примитивная и бесполезная практика. Она не хотела, чтобы я через это проходила. В ее деревне обычай обряда одиннадцатого года запретили за много лет до ее рождения. И я выросла с уверенностью, что обрезание коснется других девочек тех, кто родился в Джвахире.
Пройдя через обряд одиннадцатого года, девочка становится достойной того, чтобы с ней говорили как со взрослой. Мальчики заслуживают эту честь только к тринадцати. Годы между одиннадцатью и шестнадцатью самые счастливые для девушек, ведь тогда они одновременно и дети, и взрослые. Из обряда никто не делал тайны. В школьном книжном доме была масса книг, рассказывающих про весь процесс. Но никого не заставляли и не поощряли их читать.
Так что мы, девочки, знали, что у нас между ног отрежут кусочек плоти, и что это обрезание не изменит нас в буквальном смысле и не сделает лучше. Но мы не знали, за что этот кусочек плоти отвечает. А так как это была древняя практика, никто и не помнил, зачем это делается. И с традицией не спорили дожидались срока и выполняли что нужно.
Я не хотела. Все это делали без обезболивания. Такой был ритуал. В прошлом году я видела двух свежеобрезанных девочек и помнила, как они ходили. И мне не нравилась идея отрезать что-то от себя. Я даже волосы стричь не любила, поэтому носила длинные косы. И я уж точно не желала ничего делать по традиции. Не такое у меня было прошлое.
Но, сидя на полу и глядя в пустоту, я поняла, что на прошлой неделе, когда я очутилась на том дереве, что-то во мне изменилось. Что бы это ни было, оно меня подкосило чуть-чуть, только я это заметила. В маминых словах я услышала не только историю своего зачатия. Она ничего не сказала о надежде, которую на меня возлагала. Надежде, что я отомщу за ее страдания. И подробностями изнасилования она тоже не делилась. Все это было между слов. У меня было много вопросов, на которые не получить ответов. Но что делать с моим обрядом одиннадцатого года, я знала. В тот год нас, одиннадцатилетних девочек, было всего четыре. Мальчиков было пятнадцать. Три другие девочки, несомненно, расскажут всем, если меня не будет на обряде. В Джвахире остаться необрезанной после одиннадцати лет означало навлечь неудачу и позор на всю семью. Неважно, что ты родилась в другом месте. От девочки, растущей в Джвахире, ждали этого.
Я бесчестила маму своим существованием. Я оскандалила Папу, придя в его жизнь. Раньше он был уважаемым и достойным вдовцом, а теперь люди со смехом говорили, что его приворожила женщина океке с проклятого Запада, женщина, которой воспользовался какой-то нуру. Родители хлебнули со мной позора.
К тому же мне было одиннадцать, и я еще надеялась. Верила, что смогу стать нормальной. Что меня можно сделать нормальной. Обряд одиннадцатого года древняя и уважаемая традиция. Это мощный обряд. Он должен положить конец всем странностям, что со мной происходят. На следующий день перед школой я пришла домой к Аде жрице, исполнявшей обряд одиннадцатого года.
С добрым утром, Ада-эм, почтительно сказала я, когда она открыла дверь.
Она ответила мне хмурым взглядом. Она была, может быть, на десять или двадцать лет старше мамы. Почти одного роста со мной. Длинное зеленое платье было элегантным, а короткая прическа афро идеальной формы. От нее пахло благовониями.
Что тебе, эву?
Я вздрогнула от этого слова.
Простите, я шагнула назад. Я вам мешаю?
Это я решу, скала она, скрестив руки на узкой груди. Входи.
Я вошла, мельком подумав, что опоздаю в школу. «Я по правде на это решилась», думала я.
Ее дом из песчаного кирпича выглядел маленьким снаружи и внутри был таким же. Но каким-то образом он вместил фреску гигантской визуальной силы. Расплескавшаяся по стенам роспись не была закончена, но комната уже выглядела так, словно располагалась на дне одной из Семи рек. Возле двери был нарисован большой человек-рыба с поразительно живым лицом. Его древние глаза наполняла первобытная мудрость.
Я читала в книгах о больших водоемах. Но никогда не видела их на картинках, не говоря уже об огромной красочной росписи. «Такого просто не бывает», думала я. Столько воды. А в ней серебристые насекомые, черепахи с плоскими зелеными лапами и панцирями, водоросли, золотые, черные и красные рыбки. Я смотрела и смотрела вокруг. В комнате пахло свежей краской. И руки у Аду были в краске. Я ее прервала.
Нравится? спросила она.
Никогда ничего подобного не видела, тихо произнесла я, не отрывая глаз.
Мой любимый ответ, ей явно было приятно.