Спец заломил столько, что всех их лет законного проживания и всего имущества, сложенного вместе, на операцию не хватило бы.
А так целый месяц утешал Феля. Можно счет открыть, к людям обратиться, вообще действовать цивильно и законно Свои годы ей отдать! Нам не жалко, скинемся, кто сколько может, кто старше 18 лет
Только вот Катерина и слушать об этом не захотела.
Лаки ходить в хоспис не препятствовали, и он бегал к Катишке, как на работу, каждый день. И по два раза. А ночами висел в Сети, советовался, что еще можно сделать в подобных случаях, стучался на все официальные форумы и на «мыло» лазил по сто раз на днювсе ожидал, что приговор будет отменен. Электронные письма доходят почти мгновенно, разослали их, еще когда Катерину забирали, день в день Ну что ж они тянут кота за хвост?
Лаки побывал везде: у мэра, губернатора области, даже в региональной службе предела. Везде его встречали очень вежливо, обещали разобраться и принять мерыи не делали ничего.
Потом корректные секретари с каменными лицами стали просто вычеркивать его из списков на прием. И в кассах не продали билет до столицысуществует распоряжение минобраза, что когда идет учебный год, все поездки от места учебы для студентов и школьников запрещены.
За неделю до эвтаназии Лаки зашел к Катёнку и в третий развечером. Дома стеречь и ругаться некому, дома один чокнутый Тамагочиотличная защита от назойливых соседей. Чтобы в чужой огород не лазали и под окнами не подслушивали.
Ну, что? спросил Лаки с порога. Катька помотала головой. В русых волосах прибавилось несколько серебряныхпочти незаметных. Женщина махнула молчаливой соседке и за руку потянула Лаки из палаты в вылизанный, длинный, ярко освещенный и почти пустой коридор. Завела за поворот, прислонилась к скользкой бежевой стене.
Давай тут постоим.
Может, в парке прогуляемся?
Вечер был теплый, нежный. Опаловый закат уплывал за черепичные крыши. Зажигались фигурные фонари. По гладким дорожкам под ними чинно гуляли пациенты и посетители, отдыхали на скамейках с литыми чугунными ножками.
Катишка замотала растрепанной головой:
Не хочется Там камеры на каждом дереве, и деревья ненастоящие.
Он показал на белую кожаную банкетку у стены:
Тогда садись.
Сидеть больно. Мне колют дигиталис, объяснила она. Говорят, от сердца. Можно подумать, не все равно. От чего умереть
А ты ко мне на колени садись.
Глаза Катишки от удивления стали огромными, и Лаки наконец отважился. Наклонился. Слизнул горький вкус с ее губ. Катёнок потянулась к Лаки, тепло выдохнула в ухо:
Вокзал, третья ячейка, год рождения Саньки Македонского.
Только Катёнок смела звать «Санькой» и великого полководца, и Лаки.
Он кивнул. Женщина глубоко вздохнула. И продолжала, доверчиво сжимая в руках его ладонь:
Ты не дергайся так мне приговор показали. Там кроме стандартного «творчество имярек интереса для общества не представляет» еще меленько было курсивом «чуждая нам эскапистская идеология». Так что апелляцию просто вытерли, а адреса поставили в «черный список».
Сжала ладони, чтобы Лаки действительно не дергался, подняла глаза к потолку:
Сань, пусть слушают, все равно уже. Ты меня им не оставляй, когда сожгут, и пальцыхолодные, как у лягушки? Нет, теплые, горячиемедленно скользнули от его запястья вверх под рукавом. И пепел не закапывай. Ты в Лесу развей, ладно? Где мы в эльфов играли. Это кому-то кажется, что так нехорошо, что только врагов развеивали. А я наоборот
Лаки кивнул. Слова не шли на язык, да и мысли в голове стали вязкими, никчемушными совсем.
Кать, ты им не сдавайся, шептал Лаки в ее волосы. Я на самый верх пойду, к самому их главному хрену, мы все пойдем. Я уже пробовал. Я Сеть на уши поставил. Мы сможем!
Ее щека дернулась:
«Никогда и ничего не проси», слышишь?
«Но не дадут же сами, и не предложат!»хотелось заорать. Может, на руки ее подхватить, пронести мимо охраны, мимо видеокамер и прочей ерунды; что-то кому-то доказывать, протестовать, не стоять с идиотским видом, выслушивая ее завещание! А она распахнула карие свои глазищи с золотыми искорками:
А я рада! Мне всегда было жалко наших бабушек, которые идут согнутые и всего боятся, и не знают, когда служба предела к ним придет. И как. А мне-то известно! она словно бросала вызов. Смотрела в игольчатую морду нацеленной на них следящей камеры, точно язык показывала.
И Лаки оставался в хосписе до девяти вечерапока его не стали выгонять, почти силой.
Дома Лаки сунулся в справочник.
«Наперстянка пурпуроваяDigitalis purpurea: многолетнее травянистое растение превышение дозы может вызвать токсикоз вплоть до остановки сердца»
Он стукнул по столу так, что заболели кулаки. Лаки стиснул зубы. Надо надо будет Катёнку завтра сказать, чтобы отказалась. Ее право.
Парень резко поднялся. Накинул куртку. Вышел из дому.
Прошел насквозь их с Катишкой аллею с худосочными кленами, зализанную ветром, сметающим бумажки, пакетики от чипсов и презервативы; гоняющим пластиковые бутылки по растресканному асфальту. Уходил в тень от патрулей. Обошел старинное здание вокзала со статуями рабочего и крестьянки в нишах, заглянул в платный туалет, потом сделал круг по путям между тоннелем и пешеходным мостом. Убедился, что не следят. И спустился в камеру хранения.
В ячейке были диски в пластиковом пакете, ровно три. Лаки слушал их по дороге домой, качество записи было никакое, он с трудом разбирал слова. Вернувшись, Лаки засел за комп, мучил аудиопрограммы, микшировал, чистил звук, лепил так и сяк дорожки для гитары и голоса, глотал слезы, глаза покраснели и болели, но он досидел до рассвета. Два раза приходил Тамагочи, требовал зарядить аккумуляторы. Лаки гонял его от розетки и работал, работал, склеивал звук, картинки, кадры старых фотографий. А когда закончил, щелкнул мышкой и плюхнулся на диван, привычно задрав на поручень ноги и сунув в уши холодные ракушки наушников.
«Я на звезды смотрю,
паутины сплетаю кружево
Каковы они
Сны мальчишки в семнадцать лет?
Сныцветные фонарики,
Листья в осенних лужах.
Запрокинулся в небо Лес.
А города нет».
Снов Лаки не виделни черно-белых, ни цветных. Но сквозь беспамятство думал, что все люди, все одинаково теряют, это повторяется, это кажется похожим снаружи, но на деле выходит, что для каждого его больсамая самая. Одна единственная, не сравнимая ни с чем.
А утром ему сказали, что Катёнка нет.
Прах выдаем только родственникам.
Движение «мышки»и тот год, который Катерина никак не хотела взять для себя, переписан в досье девицы с выдачи. А жестяная банка с наклейкой у Лаки в руках. И ни малейшей уверенности, что прах действительно Катькин.
Пепел Лаки развеялкак она просила, а банку похоронил возле Леса, на заброшенном кладбище, прикопал под чьим-то камнем со стертым именем. Немного бесформенным, но приметным. Там даже ржавая скамейка была, да несколько свечных огарков, прилепленных к надгробию расплавленным воском. И очень выразительная черта между непонятными датами. Та, которой ничто не вместить. Которой
«Я все реже смеюсь во сне
и все чаще плачу
я забываю
что же
приснилось мне
а это смеется и дергает ухом
зайчик
солнечный зайчик
на белой больничной стене
годы мои на твои
ничуть не похожи
как не похожа сирень
на весенний гром
грозы ушли
мы однажды уходим тоже
нопока я жива
я не верю,
что мы уйдем»
* * *
Кулачки выбивали дробь по стеклусовсем не похожую на дробь дождя. Лаки сполз с дивана и пошел открывать. За дверью переминалась на пороге совершенно мокрая Юлька в желтом плаще. Внучка мэра. Юлька была похожа на героиню анимэ или на русалку: длинные распущенные волосы, лицо сердечком, худое гибкое тело. Она была похожа на русалку из золотой соломы. Вот только круги под глазами, как ни крути, не подходят русалке, даже соломенной. А еще Юлька громко, со всхлипом, дышала. «Она же сердечница Хотя, кажется, среди нас совсем здоровых нет. Те самые обещанные чернобыльские мутанты».