Это урок, сказал Лёшка. Наглядный урок лучше запоминается. Особенно, если он связан с обидой или виной.
Хорошо, сказал Мёленбек. Ты прав. Это именно урок. Но секретарь не должен ограничиваться одной, пусть и самой вероятной версией. Говорящий с тобой человек может иметь не один, а несколько мотивов. От разных мотивов и дальнейшие его действия будут разными. Так что с тебя ещё один вывод. Мы ждём.
Да бли Лёшка вовремя стиснул зубы. Дайте подумать-то!
Всё остынет, сказал Штессан.
Лёшка опустил голову.
Ещё один вывод ему, блин, заметались мысли. Не престало, видите ли, блинкать. Перейти, что ли, на оладушки? Я на что обиделся? На то, что будто бы слепой. Что, типа, не вижу, что Штессан полы помыл. Приступ у меня чего-то там. А чего следить кроссовками по чистому-то? Кому после этого тряпку в руки
Лёшка замер.
Так это намёк, что мне теперь ещё и полы мыть? обречённо выдавил он.
Хо! воскликнул Штессан. Парень соображает!
Он именно этого и боялся, сказал Мёленбек.
Ага, сказал Лёшка, я теперь секретарь-поломой.
Вот ты вянгэ, улыбнулся Штессан. Рано я тебя в сквиры записал. Кому ещё полы мыть, как не самому младшему и самому неопытному?
Воспитываете
В какой-то мере, приобнял Лёшку Мёленбек. Знаешь, сколько я в свое время за уважаемым Гохолом Петернаком кристаллов перечистил? Думаю, не одну сотню. Он их коптит, а я чищу. Он коптит, а я снова чищу. Думаю так исподтишка: да закоптись ты совсем! он басовито хохотнул. Но с возрастом понял такую штуку, Алексей. Любые препятствия надо воспринимать как вызов твоим возможностям их преодолеть.
И как мне преодолеть мытьё полов?
Я, честно говоря, тоже не понял, сказал Штессан.
Оба дурни, вздохнул Мёленбек.
Они незаметно перебрались в обеденную. На столе стояла все та же глубокая чаша с цветочным рисунком, накрытая полотенцем. Но теперь к ней прибавился длинный поднос с крышкой, из-под которой одуряюще пахло жареным мясом.
Вот как у нас было, ликурт Третьего кнафура снял полотенце с чаши, и Лёшкиным глазам предстала гора парящего, рассыпчатого, золотистого риса. Младшие, пока толком ничего не умеют, занимаются хозяйственными работами. Во-первых, при деле. Во-вторых, освобождают панциров от всякой такой ерунды. В-третьих, учатся терпению и смирению характера. Правильно? Правильно.
Он ложкой набрал риса в тарелку.
А если нападение? спросил Лёшка, отодвигая стул, чтобы сесть.
Если нападение, сквиры встают вторым рядом. И это тоже правильно. Солье?
Мне много не надо, Мёленбек подал свою тарелку.
Я знаю, сколько, сказал Иахим и насыпал Мёленбеку вдвое больше, чем себе. Алексей
Всего две ложки риса упало в тарелку Лёшке.
Затем Штессан также распределил мясо. Мёленбеку достался самый большой кусок. Лёшке два маленьких. В общем, почувствуй себя Золушкой, бл оладушек.
Ели молча, скребя по фарфору ножами и вилками. Пили соки из пакетов.
Мёленбек, несмотря на то, что принимал от Штессана тарелку с явным неудовольствием, справился со своей порцией даже быстрее Лёшки.
Славный ужин, сказал он, откинувшись на спинку стула. Помнишь, Иахим, мясо на углях в «Тёмном господине»? Вряд ли он цел сейчас.
Я больше скучаю по «Мокрому Риверо», сказал Штессан.
Я не ходил в такие заведения, уж извини.
Тебя бы и не пустили.
Меня? Цайс-советника?
Ну, пустили бы, неохотно признал Штессан. Но, честное слово, ты испортил бы там весь праздник народу.
А это вы сейчас нарочно, да? спросил, вмешиваясь в разговор, Лёшка. Вы так с темы съезжаете?
Умный парень, Солье, Иахим смущённо потыкал вилкой в остатки мяса.
Алексей, я помню своё обещание, уставился на Лёшку Мёленбек. Только, боюсь, ты нам не поверишь.
Ну, я знаю, что вы бежали.
Бежали грустно повторил Мёленбек. Мы из другого мира, Алексей.
От обыденности тона, которым это было сказано, Лёшку пробил озноб.
Вы шутите, да?
Алексей, ты же сам, наверное, пришёл к такому же выводу.
Лёшка привстал и сел снова.
Вы, блин!.. у него стиснуло горло, и он полез через стол за соком. Штессан подал. Ага, спасибо! Из другого Конечно! Их тут под кх-хаждым веником!
Не договорив, Лёшка на несколько секунд присосался к пакету и даже вкуса сока, что пьёт, не почувствовал.
Вы бы это он кулаком вытер губы. Ну, что-нибудь поправдоподобнее придумали бы.
Мёленбек улыбнулся.
Алексей, не надо ничего придумывать. Наш мир называется Ке-Омм.
И где он? спросил Лёшка, щурясь.
Везде. Рядом, сказал Мёленбек. Представь, Алексей, ты стоишь у зеркала. В зеркале отражается та же комната, тот же стол, те же тарелки. Такой же мир. Вообрази бесчисленное множество таких отражений.
Отражений меня?
Мира.
Так моего же мира.
А теперь представь, сказал Мёленбек, что твоё отражение также смотрит на тебя. И также думает о тебе в зеркале.
Лёшка попробовал нарисовать себе другого Лёшку, который вглядывается ему в глаза, кривит губы, расчёсывает намечающийся прыщик на подбородке, и вздрогнул, когда этот воображаемый, второй Лёшка показал ему язык.
Бр-р-р!
Это было жутко. Повеяло детскими страшилками, которые Лёшка вроде как благополучно перерос лет семь назад. Однажды в темном-темном зеркале
Миры отражаются, продолжил Мёленбек, но, отразившись, тут же начинают жить собственной жизнью и собственным временем, становятся не похожими друг на друга, и в каком-нибудь далёком отражении некий Алексей вполне может превратиться в оленя, дерево или воробья. Или не отразиться совсем.
Вот спасибо!
Отражения почти не соприкасаются, между ними существует тонкая, как слой амальгамы, но непреодолимая граница. Но иногда иногда
Мёленбек умолк. Взгляд его стал печален. Пальцы с перстнями утонули в бороде.
Ке-Омм, Алексей, не похож на твой мир.
Лёшка посмотрел на Штессана.
Вы серьёзно? Это не игра? Это на самом деле?
Иахим кивнул.
Давным-давно, сказал Мёленбек, когда не было ни меня, ни учителей моих учителей, слой, отделяющий Ке-Омм от одного из отражений, треснул.
Как это?
Как? Так не объяснить, Мёленбек вытряхнул из рукава молочно-белый продолговатый камень с неровными гранями. Я покажу тебе, если не боишься. Иахим
Ты уверен, Солье? спросил Штессан.
Так будет гораздо проще.
Что ж, пойду я постучу по манекенам.
Штессан поднялся, подмигнул Лёшке и, выйдя, прикрыл за собой двери.
Это хольмгрим, кристалл-ловушка, сказал Мёленбек, ставя камень на тонкую, проволочную подставку. В него можно поймать чужое сознание на несколько часов или дней. Здесь он, конечно, будет работать хуже.
Внутри кристалла плыла, заворачиваясь спиралью, искорка.
Вы такие чистили у Петернака? спросил Лёшка, завороженно следя за путешествующим сквозь грани светом.
Там были сфагнгримы, кристаллы концентрации, Мёленбек чуть поправил подставку. Здесь другое. Ты готов?
Это как ойме?
Нет. Смотри на кристалл.
Смотрю.
Ин-ца-а-а
Долгое «а» выродилось в шипение. Хольмгрим подрагивал на подставке, будто живой. Лёшка вдруг почувствовал, как его тянет внутрь, к медленному танцу световой искры.
Я поведу тебя по своей памяти, услышал он.
Затем был хлопок.
В Лёшкиных ушах засвистел ветер. Правда, Лёшка не ощущал ни ушей, ни головы, ни тела, но ему почему-то казалось, будто воздух старательно обдувает невидимое лицо.
Вместо тьмы вокруг клубилась белая мгла. В глубине ее пробегали сполохи, в стороне проглядывали разрывы, и они то появлялись, то затягивались, как проплешины в тумане или бочаги в болотине.
Ты увидишь то, что помню я, прозвучал из-за невидимого плеча печальный голос Мёленбека.
Ветер взвыл.
Мгла вдруг опрокинулась вверх, и далеко под Лёшкой выпукло раскинулась, развернулась земля цветные лоскутки полей, расчерченные тонкими извилинами дорог, серые гребни гор, желтые с зеленым леса, искристо сияющий край моря.