Кутайсов не бредил, но боль постоянно то отступала, то приходила вновь, сполохами огня обжигая лицо и грудь. Голова раскалывалась от дикой, всепроникающей и буравящей лихорадки, а слева он не чувствовал вообще ничего, как будто половину его просто отрезало. Вчера подъезжал французский лекарь, осмотрел раны, чем-то смазал и накрыл прожженное до кости лицо и плечи, забинтовал культю и громко сказал кому-то стоявшему рядом (кому именно, Кутайсов не видел):
Пара дней, не более!
Дождь принёс небольшое, но облегчение: повозка была открытой, свежая прохлада упала на его истерзанное лицо. Глас только стал сильнее: все три дня, с того момента как он застонал во мраке, посреди груды окровавленных тел, услышав рядом возгласы и окрики на французском, как его несли через все поле в лазарет, затем несколько часов оперировали, зашивая и смазывая свежие раны, как потом подошёл этот кавалерийский офицер, де Кроссье, и его положили на подводу, и ещё двое суток пути по тряской и пыльной дороге к Москвевсе это время он его слышал.
Судьба страны, казалось, была решена окончательно и ничто не могло её изменить. Русская армия была обескровлена в жестокой битве на бородинских полях, и в конце следующего января, пытаясь защитить Петербург, почти полностью погибнет в изнурительном четырехдневном сражении на озере Ильмень. Москва в ближайшее время, а через полгода и северная столица, будет взяты, трон российский не падет, но император Александр будет вынужден заключить позорнейший мир и стать вассалом Французской империи. Европейское вольнодумство и порядки навсегда изменят Россию, превратив её в сырьевой придаток мегадержав Франции и Англии, заключивших между собой договор о вечной дружбе уже летом следующего, 1813-го года. Наполеон станет главным властителем мира, а родина Кутайсова погрузиться в пучину темных времен, став колонией вроде Индии или Сиама!
Глас рассказывал это Кутайсову, заставляя его воображение рисовать ужасные картины плена и запустения. Но в то же время Александр Иванович чувствовал что-то ещё: в интервалах между этими вспышками острой, сотрясающей все тело боли и обиды, он мучительно пытался найти решение. Зная ещё от Берестова, что предсказанное гласом может быть изменено, он анализировал ход событий и думал над тем, что и как можно сделать. Что может лично он, тяжко раненный инвалид, которому осталось несколько дней, а то и часов жизни? Что он может? Что?
Тяжелая капля дождя упала на его правую, уцелевшую щеку, и веский, впечатанный в мозг приказ пришёл вместе с ней:
Ты должен жить! разорвалось у него в голове одновременно с первым раскатом приближающейся грозы. Они должны покинуть город до зимы! Сделай это! Сделай это!
Он вдруг понял, что его жизнь может стать залогом победы над врагом. И то, что он сейчас, пусть раненый, окровавленный, но в их лагере, может сейчас ему помочь в этом. Усилием воли Кутайсов попытался приказать, заставить себя не умирать сейчас. Он еще хочет жить, отдать свои последние дни, часы и мгновения родине!
Осознание этого желания выразилось в рывке сознания, напрягшем его последние силы. Его жилы вздулись, изломанная грудь поднялась, из истерзанных губ раздался слабый и тихий, но первый с момента ранения стон. Возница-француз обернулся, с удивлением глядя на все эти два дня безмолвно умиравшего, но внезапно ожившего искалеченного русского. Но уже через секунду Александр Иванович бессильно упал на подводу, потеряв сознание от вновь нахлынувшей боли.
Шевалье Пьер де Кроссье подъехал к кутайсовской подводе, когда уже сильно стемнело и обоз с ранеными собирался остановиться на привал. До Москвы было лье пятнадцать всего, головные части французов, включая конную гвардию, по слухам, уже находились в оставленном Кремле, все ждали торжественного въезда Бонапарта в город. Несмотря на ужасы, испытанные и увиденные им на кровавом поле генеральной баталии, мюратов адъютант пребывал в отличном расположении духа: глас, который приходил в его разум уже третий день подряд, обещал французам отдых в древней столице, накопление и пополнение сил и решительную победу над русскими уже в первой половине следующего года. Де Кроссье, лишь легко задетый штыком в плечо во время одной из последних атак на флеши, был бодр, весел, говорлив, ощущение радости переполняло его и он был готов поделиться ей со всеми, кого встречал на дороге, и только этот раненый русский вызывал у него легкое чувство сомнения и даже досады, ибо по всему казалось, что он уже давно должен был быть мертв.
Тем не менее именно шевалье узнал в искалеченном и безмолвном, привезённом кирасирами вечером с большого редута теле того самого генерала, которого он безуспешно пытался найти и устранить с самого начала похода. Теперь главный враг был в его руках, но преимуществ это уже не даваловойна была практически выиграна и никакие усилия не смогли бы это изменить. Поэтому де Кроссье великодушно приказал выделить неприятельскому офицеру отдельную повозку, послал к нему лучшего корпусного лекаря и повелел вести в обозе вместе со своими ранеными. Куда и главное зачемэто бравый адъютант и сам не мог себе объяснить. Но желал увидеть своими глазами момент его кончиныпоэтому, разъезжая с поручениями вдоль двигавшихся к Москве французских колонн, он то и дело подъезжал к подводе проведать: а как там этот русский?
Вот и сейчас он и не заметил никаких изменений и собрался было обратно, нагонять свой штаб, но тут денщик Жак поманил его и, нагнувшись, тихо шепнул ему в ухо:
Монсеньёр, он с четверть часа тому назад стонал и шевелился, а сейчас замолк совсем, может, скончался?
Де Кроссье нагнулся над раненым, сделав знак Жаку помолчать, и, прислушавшись, уловил легкое дуновение дыхания из изломанных, разбитых губ. Тогда, доставши флягу с первосортным коньяком, который был всегда в достатке при штабе Мюрата, он осторожно влил несколько капель в рот русскому. Кутайсов слабо глотнул, закашлялся и разлепил единственный оставшийся глаз, затуманенным взором смотря перед собой и как будто ничего не видя.
Принеси сюда огня! приказал де Кроссье Жаку.
Капли начавшегося дождя летели прямо в лицо, били и обжигали избитые скулы, а изнутри хмельная жидкость как будто дошла до мозга, заполняя все сознание. С огромным трудом Александр Иванович пытался понять, почему вокруг тьма и только солнце светит средь неё слишком ярко и каким-то горячим оранжевым пламенем, языки которого почти касаются его лица. Наконец он осознал, что все также лежит на подводе и перед ним стоят двое, освещая его факелом, что вокруг сумрак и противный осенний дождь, а он по-прежнему тяжко ранен и пленён, но все ещё жив. Еле слышно, но напрягая все мышцы тела, он прошептал по-французски:
Ещё, пить.
Шевалье влил ему в горло сразу пол-стопки обжигающего коньяка и, отпрянув, начал быстро-быстро говорить с денщиком Жаком. Но затем, вдруг увидев изумленный взгляд возницы, обернулся: Кутайсов, опираясь на уцелевшую руку, подобно ожившему мертвецу уже не лежал, а сидел в повозке, озираясь по сторонам. Вид его был ужасен: замотанный и окровавленный грязный человек с белыми волосами и жалко смотрящим единственным глазом, но де Кроссье вдруг отшатнулся назад, как бы почувствовав прикосновение неведомой силы, исходившей от этого русского.
Он должен был пасть от его пули еще в обгорелом Смольенске....
Он был обречён умереть среди заваленного горой трупов Большого редута русских....
Но вот теперь его главный противник, искалеченный, изможденный, безоружный, сидит прямо перед ним. Протяни де Кроссье руку, чуть сдави горлои прервётся эта нить, которая, непонятно почему, все ещё держит здесь остаток его жизни!
Но нет же, как будто сам глас, который они оба слышат, удерживает его от этого рокового шага!
И французский офицер, спешившись, приказал Жаку принести тёплую накидку и раздобыть какой-нибудь еды, тихо присел на подводу, рядом с Кутайсовым.
Кто вы, генерал, и давно ли слышен вам глас с небес? тихо, чтобы никто вокруг не услыхал, спросил он, протягивая русскому флягу с коньяком ещё раз. Не бойтесь говорить, война почти решена, что бы вы не сказали, ничто сейчас не изменит уже судьбу этого мира, мы все равно победили, и если глас еще вам об этом не поведал, то сообщаю вам я. Простите, я забыл представиться вам, шевалье Пьер де Кроссье, адъютант его светлости Мюрата, короля Неаполя. Генерал?