Обернувшись, увидел Макса, стоящего в паре шагов позади. Прикрывает, типо. На моих губах появилась предательская улыбка, впрочем, незаметная в темноте. Невозможно передать чувство надежного плеча в слаженной боевой группе, это то, что знакомо лишь людям, побывавшим в настоящем бою, и не одном. Со временем, от этого начинаешь кайфовать, словно от выкуренного косяка.
Вот Вика, у которой в десяти метрах находятся дети, но она ведёт себя так, будто и нет ничего, что может помешать ей делать то, что надо, невзирая на эмоции и посторонние вещи. А, вот Макс, проверивший этаж на наличие врага и вернувшийся помочь команде, проявив инициативу, но не влезая в бой, оставаясь на подстраховке, даже ствол опустил вниз, и палец не на курке, лежит себе спокойно согнутый под спусковым крючком. А, вот этому я его не учил, наверняка работа Стаса. В принципе, всё верно, а то взяли моду «прямопальцевые», в каждой ситуации норовят вытянуть его вдоль ствольной коробки, будто он уставший и всё время нуждается в отдыхе, палец, в смысле. Данный манёвр логично оправдан западными военными, где на Натовских винтовках можно найти кнопку сброса магазина, аккурат над курковой душкой, в районе подушки вытянутого пальца. Но, зачем это делают наши бойцы, мне понять трудно. Особенно при работе в «поле», с калашами. Любой кустарник, ветка, даже жесткая трава может привести к самопроизвольному выстрелу, посему палец лучше держать под курком. Хотя, опять же, зависит от ситуации, всё приходит с опытом. Но, сколько я видел самострелов, даже за тот короткий срок своей службы, это писец. Обязательно найдётся долбозвон не поставивший оружие на предохранитель и не снимающий палец с крючка, словно он может ему изменить с чужим пальцем.
Как будто прочитав мои мысли, Макс с ухмылкой посмотрел на здоровенного Лёху снизу вверх и произнёс с видом тёртого парня: -
Палец с курка сними, яйца себе отстрелишь и на предохранитель поставь.
А? Блин, точно, надо привыкать, спасибо! Интеллигентно заявил смутившийся Алексей, с видом, ну ни разу не подходящим его размеру.
Уходим. Огласил я, прислушавшись. Надо, потом двери заблокировать, они наружу, из коридора открываются, придумай, что-то. Хоть швабру засунь.
Понял. Кивнул Максим.
Вика, ключи. Протянул руку, когда мы были почти у двери.
Я сама. Отрезала она жёстким, безапелляционным голосом.
Не скажу, что из-за трусости, или малодушия, я оттягивал момент открытия двери. Сколько дверей мы уже прошли за этот короткий, но такой долгий путь, однако, эта дверь самая важная. По правде, все остальные, только и делали, что вели к ней, именно к это двери. Я, зачем-то поменял магазин, потоптался на лестнице, прислушиваясь, нет ли кого больше в этом бетонном гробике, отдал пару распоряжений на будущее Максу с Лёхой, и все ради того, чтобы просто оттянуть этот момент. Оттянуть, для внутренней подготовки, не от страха, нет.
Я любил этих пацанов, умника, старающегося всегда и везде быть серьёзным, старшего. Безостановочно болтающего, находящегося вечно под ногами, младшего. Я уже работал на шефа, когда его забирали с роддома. Несмотря на мороз и долгую поездку, он не проронил ни слова, а только молча пытался разглядеть куда это он попал, словно готовясь к череде нескончаемых вопросов, которыми он замучает всех своих близких, включая меня.
Нет. Не менее серьёзно ответил я. Если, что-то будет не так, я хочу, чтоб, ничего не случилось.
Виктория смотрела на меня долго, будто пытаясь проткнуть взглядом.
Держи. Но, я иду за тобой. Протянув руку, она положила мне на ладонь большую связку, до боли знакомых ключей, с большим, сигнальным брелоком.
Ребята выстроились полукругом, пришлось злобно цыкнуть, дабы освободили место, заняли позиции и начали светит в нужном направлении. Быстро бросив взгляд на Стаса, а потом на Макса, заметил волнение и в их глазах. Стас вперился в одну точку, в район замочной скважины, поддерживая больную, левую руку, правой. Макс же, не мог найти место рукам, то вытирая рот тыльной стороной ладони, то щупая приклад карабина, проверяя его на прочность. Что для них эта дверь? Мы ведь, совсем чужие люди, пусть и сжатые случившимся адом до состояния сиамских близнецов.
Ключ вошёл в отверстие замка с третьей попытки, не скажу, чтоб руки трясло, но, легкий мандраж присутствовал. Провернув нижний замок два раза, выбрал, не глядя, на ощупь, второй ключ и быстро открыл верхний. Уперев винтовку в правое плечо, левой рукой надавил на дверную ручку и медленно, без скрипа и лишних звуков открыл дверь.
Стоило ей распахнуться наполовину, а мне сделать быстрый шаг внутрь, освещая тёмный коридор белым светом фонаря, как в нос ударил стойкий запах варёной тушёнки. Даже не тушёнки, а бульона по всем правилам, с картошечкой, лавровым листом и луковой обжаркой, такой походный вариант супа.
Выронив АэРку на пол, не видя перед собой ничего, кроме темноты, но зная квартиру, как свои пять пальцев, рванул в сторону усилившегося запаха. Справа гостевая спальня, дальше зал, а напротив лестница на второй этаж, лево, родительская спальня, кухня, запах усилился, шесть шагов, всё, направо Димкина комната. Влетаю внутрь, не замечая хиленький дверной замок и замираю, уперевшись глазами в автоматное дуло.
За широкой кроватью, боком стоящей ко входу, в свете горящих свечей, уперевшись локтями в белоснежную простынь, а правым плечом в приклад автомата Калашникова, занял позицию старший сын шефа, Глеб. Сдерживая первый порыв, бросится вперёд и прижать пацана к груди, что есть силы, я, медленно, поднял руки вверх и прошептал онемевшими губами.
Брось, это я.
Прошла секунда, за спиной уже слышался топот, а Глеб всё продолжал прижимать щеку к автомату, усиленно щурясь левым глазом, а правым, не спуская меня с мушки. Ещё секунда и пальцы его разом разжались. Пулей вскочив на кровать ногами, он оттолкнулся что есть силы и, пролетев одним рывком половину комнаты, повис на моей шее, одновременно обхватывая ногами, словно маленькая мартышка.
Серый! Зарыдал он мне в ухо не стесняясь. Его трясло, грудь ходила ходуном. Серый! Я знал, что ты придёшь, знал!
Прижав его к себе, я замер в ступоре, в горле прочно застрял ком, не давая произнести ни слова.
Сынок! Вскрикнула Виктория Игоревна и врезалась тараном в бок, попутно обнимая нас обоих.
Как-то незаметно, Глеб оказался на ногах, отпуская меня, но не переставая жаться к матери. В комнату заглянул Стас, осмотрелся, кивнул удовлетворённо и исчез в темноте проёма, а я всё продолжал стоять, не зная куда себя деть и, что делать дальше.
Что с Димой? Плача произнесла Виктория, глядя на кровать.
И, только сейчас, я заметил лежащего под ворохом одеял, её младшего сына. Глаза были закрыты, кожа, в прямом смысле, бледна, как мел. Затрепыхавшуюся мысль, о том, что мальчишка мёртв, сбила на взлёте мерно вздымающаяся грудь.
Я, я не знаю. Всё ещё дрожащим голосом, ответил Глеб. Он так с самого начала, с того утра.
Глава, -9.
Глеб!
Зачастую, Глеб понимал, что несправедливо относится к младшему брату. Да, тот, иногда, был совершенно невыносим, липуч как лента скотча, дико раздражающим, со своими вечными вопросами и шумом, но, всё же, он был его родным братом. Отец всегда вспоминал, когда ловил их на очередной ссоре, как он, сам, ещё будучи маленьким, сорился со своей старшей сестрой, как тяжело ему было терпеть её вечные насмешки из-за его маленького роста и лишнего веса. А потом, всё резко изменилось, в их семье наступили проблемы. Тётя Таня стала заботится о нём, помогать с уроками, когда у родителей совершенно не было времени. Глеб помнил эти рассказы и честно ждал, когда же проснётся любовь к брату и сменит постоянное раздражение. Но, этого так и не происходило.
И, ведь пришли проблемы, ещё какие, отец взял, и пропал, бесследно. Мишка, будучи ещё совсем маленьким, прыщкак называл его Глеб, первое время ничего не понимал, без умолку спрашивая«А когда папа придёт?», на что Глеб раздражался и с каждым разом всё злее и злее отвечал, «Никогда!», после чего младший брат неизменно плакал, а сам Глеб, испытывал чувство вины, но ничего не мог с собой поделать. Он хотел бы поверить маме, которая часто с ним говорила, совсем, как со взрослым, объясняя отсутствие отца, рассказывала про дальнейшие планы. Очень хотел поверить, однако, гораздо чаще он слышал, как она плачет, когда думает, что её никто не слышит и не видит. Глеб был уже не маленький, как Мишка, а потому понимал, раз она плачет, значит ей больно, и она сама понимает, что, скорее всего, отец никогда не вернётся к ним.