Люди разгуливали по тротуару, неслись мимо нас с Георгом, будто огромные величественные киты, разинув рты, жадно заглатывая кислород и тем самым поощряя процесс ржавления.
На пешеходном переходе, стоя лицом к автомобильной колонне, мужчина в костюме-тройке и синем галстуке тряс табличкой: «ИСПОВЕДУЙТЕСЬ! ВОЗМЕЗДИЕ БЛИЗКО!» Между звонками и деловыми встречами мужчина решил выйти на дорогу с куском картона в руках и призывом исповедоваться. Автомобили сигналили. Патруль быстренько утащил бедолагу под руки, картонка была затоптана под чеканящими шаг ногами патрульных.
Мужчина в синем галстуке смотрел на меня, пока его волокли прочь. Наши глаза встретились. Я отвернулась.
Если бы я могла, я бы проигнорировала весь чертов мир.
Я измерила Георга взглядом. Его знает Нелли и, судя по всему, знает достаточно хорошо, чтобы обнимать также крепко, как меня.
Хочешь помочь мне?спросила я, перебивая.
Я разве говорил о помощи?
Тогда к чему весь этот паршивый словесный марафон?
Во-первых, мне интересно. Во-вторых, быть может, вправляя тебе мозги, я всего-навсего пытаюсь полюбить себя. Мы все эгоисты. И делаем многие вещи исключительно для себя. Быть может, я хочу почувствовать себя чуть менее подонком, чем обычно.
Это меня устраивало. Вот если бы он стал говорить о добрых побуждениях, помощи ближнему и подобной христианской мутитогда бы я даже не стала его слушать.
Зачет,кивнула я и протянула руку.
Черноволосый вздернул бровь:
Не расскажешь, что Филипп хотел от тебя?
Не-а.
Так даже интересней.
Ухмыльнувшись, черноволосый принял мою руку. Мы обменялись рукопожатием. Я сказала:
Ничего личного, Георг, но ты мне не нравишься. Памятный будет момент, когда ты отвяжешься от меня.
Георг наклонился ко мне и сладенько улыбнулся:
Нет. Памятный будет тот момент, когда ты не захочешь отвязываться от меня.
Он сделал ударение на «ты».
Ей-богу, говорю же вам, я закусила удила. Пай-девочка уделала гребаную психопатку.
Мы отошли в тень одной из надстроек, чтобы не стоять в свете ресторана; изумительная прозрачная сфера лучилась светом, там сытно кушали, курили и смеялись успешные люди, в то время как неуспешные толкали перламутр и нелегальные зерна на черных фермах. По дороге прогрохотал еще один тяжеловес, уносясь к реке, огромные покрышки взблескивали, отражая свет.
Георг посоветовал мне надеть капюшон, дескать, я выделяюсь из толпы, а лишний раз привлекать к себе внимание не стоит. Убирая волосы под капюшон, завязывая волосы в узел, я сказала:
Мне к морю грез.
Я не расслышал: к морю грез? Ты шутишь?
Я прекратила вязать узел и с каменный лицом спросила:
Не знаю. Разве похоже, что я шучу?
Остается надеяться, что мой брат тоже.
Белые пряди то и дело сыпались на лоб и щеки.
Зачем тебе к морю грез?
Давай сразу проясним: ты проведешь меня или нет?
Черт возьми, девочка, ты чудо. Правильно, давай, подхлестывай мой интерес. Проведу. Заметь: учитывая то, что в Саду Шлюх каждая вторая крошка хочет моей смерти, я спокоен, неотразим и сногсшибательно хладнокровен. Женщины считают меня подонком, потому что ни одна не в силе устоять перед моим обаянием. Расслабься, Аврора, считай, что ты в домике.Он ущипнул меня за щеку:Я не из тех скотин, кто развращает детей.
Я отпихнула его руку.
Море грез.
Почему Георг назвал «море грез» Садом Шлюх?
Глава 11
Клацали турникеты.
Клацали, клацали.
Клацали ритмично, совсем как часы жирного белого кролика из рекламы, с лихо заломленной за шафрановую шелковую жилетку салфеткой, заверяющий, что овощи, выращенные на его грядке, не закупоривают сосуды. На пушистой белой шеетри складки жира. Он достал из жилетного кармана часы, посмотрел на них, затемпроникновенно в камеру: «Ах, Боже мой, Боже мой! Поторопитесь в ближайший супермаркет отведать мои овощи». У кого-кого, а у этого кролика сосуды явно закупорены холестерином. Реклама утверждает, что в его овощах больше любви, чем в овощах других производителей. К вашему сведению, господин Белый Кролик, эта жирная лживая тварь, вошел в список самых состоятельных (цензура) страны, срубив деньги на незаконных махинациях, потеснив даже Президента.
Продукты питания, халтурные зерна, рассчитанные на временный эффект, нелепые таблетки, а также заговоры, свободная продажа проклятий, услуги колдунов, медиумов,это был настоящий рекламный торнадо.
Нет, серьезно, метро гудело от информации; десятки и десятки улыбающихся отшлифованных лиц взывали со стен, из воздуха, с потолкарекламных проституток, навязывающих разнообразный хлам. Многоголосие, как в капелле, катилось вдоль стен, эскалаторов, устремляясь вниз и разрастаясь там подобно атомному гриб.
В Аскании нет метро, и теперь я понимала: оно и к лучшему.
Георг надвинув мне капюшон на самые глаза:
Довольно таращиться по сторонам. Кушать хочешь?
Кушают только водку.
Будем считать это за положительный ответ.
И тогда он купил мне ЭТО, из чьей-то национальной кухни. Мужчина в белой рубашке, с пестрой вышивкой на груди и воротнике, протягивая обеими руками прожаренный кусок теста, улыбался так широко, что я видела его зубы мудрости. На его запястьях были часы, много-много всевозможных часов: детские, женские, на пластиковом ремешке, на ремешке в цветочек, на металлическим браслете, прорезиненные, спортивные, претенциозные, с плавающими под стеклышком разноцветными циферками; некоторые часыс треснутыми стеклышками, от других остался только пустой корпус. Мужчина в расшитой рубашке улыбался широко-широко. Бедняга.
Ты когда-нибудь ел овощи?спросила я. Мы прошли через турникеты. Георг держал меня за руку, иначе мы бы потеряли друг друга в толпе; правой я сжимала лепешку.Не синтетическую хренатень с грядки Белого Кролика, а настоящие овощи.
Было дело. А ты думаешь, что едят на острове?
Настоящие?
Самые что ни на есть. С юга привозят.
Я откусила лепешку. Внутри был фарш.
А мясо?
Георг кивнул.
Здесь необходимо кое-что пояснить: то, что мы называем «мясом», растет в чанах. Темные неподвижные волокна без сосудов, сухожилий, мышц, кожи. Фактически мертвый продукт. Но все исправно потребляли его. Кушатьто надо, а чтоуже иной вопрос. Держу пари, фарш в этой прожаренной в масле лепешке из такого мяса.
Иное делотак называемое «живое мясо». Стада огромных коров. Настолько огромных, что, когда одной из таких коров вспарывают брюхо, крови по колено. Серьезно, я видела по телевизору, и после этого еще долго кусок в горло не лез. Огромные хлева, в которых растет, мычит, набирает вес то же мясо, только живое, мыслящее, вероятно, понимающее весь ужас своего положениято, что придет срок, и его умертвят, освежуют, и подадут на стол. За бешеные деньги.
Мы сошли с эскалатора уже глубоко под землей. Насколько глубокоя не хотела знать. Я не люблю замкнутые пространства с мигрирующими в них толпами. Чем больше людей, тем меньше хочется отдирать взгляд от пола. В этом случае прибой разношерстных тел не так пугает.
Я спросила первое, что пришло в голову, лишь бы отвлечься от дурных мыслей:
И какое оно?
Что?не понял Георг, выглядывая поверх голов. Для этого ему приходилось вставать на цыпочки и вытягивать шею так, словно ктото тащил его за загривок. Бесполезное дело. Метр девяносто в столичной толпевопиющий минимум.
Ктото пробасил над ухом: «Дэвушка, давай знакомиться». Я промолчала. Мы же не хотим ввязываться в драку, ведь так?
Поезд вынырнул из туннеля и с шипением, напомнившим мне о драконе, которого я однажды видела в зоологическом парке, начал останавливаться. Поток воздуха сбросил с моей головы капюшон, и Георг поспешно водрузил его на место. Люди хлынули к разъехавшимся дверям. Мы оказались зажаты в медленно движущемся потоке.
Мясо,повторила я. Глубокий вдох, медленный выдох, вдох, выдох, вот так, Аврора, молодец.Какое оно?
Георг нетерпеливо покачал головой:
На вкус как мертвое мясо. Просто мертвечина. Ничего особенного.
Влекомые толпой, совсем как обтрепавшиеся тушки плотоядных грызунов, сбитых грузовиками на загородных трассах, мы влезли в вагон. Двери сомкнулись с усталым «уф» застуканного врасплох жизнью человека. В динамиках затрещал холодный женский голос.
Орудуя локтями, я протиснулась и прислонилась к обшивке вагона. Аппетит пропал, но отнюдь не потому, что Георг выражается столь прозаично. Мой дядя выражается куда более прозаично, не такие базары звучали по вечерам в соседней комнате, когда, вслед за оглушительным треском опущенной на кухонный стол костяшки домино, сотрясая стекла, ревело торжествующее «рыба». Иногда дядя, видимо, не довольный результатом игры, переворачивал стол. Иногда стол переворачивал ктото из его мудозвоновприятелей. Иногда дядя левым хуком переворачивал когото, и никогда, НИКОГДА никто не переворачивал дядю. В такие вечера я старалась либо свалить куда-то, либо, если уставала за день и оставалась дома, не показываться на глаза. Да, в такие вечера я набиралась мудрости старшего поколения, мудрости, от которой пропадал не только аппетит, но и вера в людей.
Судорожно сжимая во внезапно вспотевшей ладони прожаренную лепешку, я таращилась по сторонам и тихонько, сквозь стиснутые зубы ругала себя на чем свет стоит. Если смотреть под ногивыходит не так страшно. Но в томто и дело, что я смотрела куда угодно, но не под ноги!
Трудно смотреть под ноги, когда вдруг понимаешь весь ужас своего положения.
«Живое мясо» в несущемся с бешеной скоростью глубоко под землей хлеве.
Перед носомдесять сантиметров свободного пространства. Я не могла поднять руку даже чтобы почесать нос. Вагон был забит под завязку. Воздух словно бы уплотнился, стал давить на плечи, затылок. Мозг гладил плывущий над толпой импульс искусственности; клянусь, я могла взять его в руки и поиграть.
Ты что-то сказала?Георг был затиснут по мою левую руку. С совершеннейшим спокойствием он посмотрел на меня. Будто его не волновало, что нас окружало столько мохнатых конечностей. Да, все верно, его действительно это не волновало.
Я сглотнула. Во рту был привкус горчичного соуса. Сглотнула еще, и привкус усилился, грозясь стать тошнотворным.
Поезд, стуча, грохоча, шипя, несся сквозь тьму. Тела, как языки пламени, раскачивались в такт движению. Синхронно танцевались танец, которому не надо учиться. Девочка с коричневыми глазами куницы снизу вверх смотрела на меня; в ее темные волосы были вплетены тесемки из какихто душистых трав. Не глаза, а горошины. Детито же зло, только красивое. У девочки были красивые круглые щечки.
Чувство уязвимости, возникающее в толпе, в закрытом помещении, проснулось. Подняло свою уродливую голову. Проклятый страх поднял свою уродливую голову. Я стояла, вжимаясь спиной в обшивку вагона, и мне было страшно пошевелиться. На вокзале толпа была не реже, но тогда я хотя бы видела дальше кончика собственного нос, видела далекий свет проспекта, на который выползал эскалатор. Здесь же не было ничего, что говорило бы о скором освобождении.
Я стояла, прижав затылок к обшивке. Во рту горько-сладко. Горчичный привкус. Разжала пальцы, и лепешка плюхнулась под ноги. Девочка с глазами куницы вскрикнула и непременно отпрянула бы, если бы было куда. Тонкую белую ручку сжимала мозолистая черная ладонь. Мужчина велел, чтобы девочка стояла спокойно. Он сказал:
Стой спокойно, черт возьми. Стой спокойно и не выпускай мою руку. Не хватало еще искать тебя потом повсюду, знаешь-понимаешь.
Я видела, с какой готовность сжались детские пальчики. Ноготки короткие, ухоженные; на указательном, таком же тонком, как тесемки в волосах, пальцепластмассовое колечко. С маленький белым сердечком, усыпанном блестками.
Сглотнув подкативший к горлу ком, я вцепилась в пальто Георга и уткнулась лицом ему в грудь. Мех щекотал лоб и щеки.
Ну-ну, девочка, ты так пальто мне сомнешь.
Георг изловчился и коснулся моего затылка:
Слышишь? Ты сомнешь мне пальто.
Я сильнее скомкала ткань в кулаках.
Два удара сердца свет не лился из потолочных ламп, а парил над головой.
А потом что-то изменилось.
Аврора? Что с тобой?
Я пыталась вдохнуть, но воздуха вдруг не стало.
Я чувствовала сердцебиение Георга щекой,оно замедлилось, пока почти исчезло. Рука черноволосого внезапно обняла меня, да с такой силой, что, казалось, затрещали ребра.
Где-то ударил колокол; звук поплыл над головами. Но, вместо того, чтобы постепенно затихнуть, звук становился все громче, пока не стал всепроницающим, совсем как запах озона перед грозой, как крик в тихую январскую ночь. И тогда в битком набитый вагон хлынула черная бурлящая вода
Мои волосыпродолжение тихо падающего снега. Изо рта, одно за другим, рвутся облачка пара, эти жемчужные призраки. А воздухом невозможно надышаться. Воздух такой же белый и холодный, как молоко в стакане.
На мне было новое бежевое пальтишко. Ах, какое же это было пальтишко! Словами не передать. Чудесное бежевое пальтишко, на изящном пояске, с двойным рядом пуговиц, с атласной подкладкой. Я представила завистливые взгляды подружек и от этого развеселилась еще больше.
Сапожки скользили по льду, на носочки налип снег. Я воображала, будто иду из книжного магазина, а в школьном ранце у меня только что купленный томик Г. Уэллса, страницы все еще пахнут типографической краской, а переплет непременно будет трещать, когда я открою книгу на первой странице. Иду в простеньком, но только с виду, дорогом английском пальтишке, навстречу тихому укромному местечку, где смогу, открыв книгу, погрузиться в совершенно иной мир
Мы с папой неосторожно вышли к дороге. Троллейбус занесло на остановке, на голом льду. И вот задняя часть троллейбуса угрожающе, как в замедленной съемке, надвигается на нас. Медленно-медленно: тик-так, тик-так. Пульс колотит в висках. Последний выпущенный мной жемчужный призрак перед тем, как я задержала дыхание, растворяется.
Папа подался вперед, закрывая меня собой, словно полагая, что так всё обойдется.
Я знала, что должно произойти, равно как и то, что этому не быть.
Какая-то женщина закричала.
Я упала на бок, подсекая папу.
Мы лежали на боку, а в нескольких сантиметрах над нашими головами троллейбус ударил в дерево и отлетел обратно на дорогу.
Грязь, вместе с сажей и маслом, въелась в мое чудесное бежевое пальтишко. Но оно меня больше не заботилоя плакала, обнимала папу.