Но Эммалиэ пребывала в дурном настроении по другой причине.
- Представляешь, нас с тобой обвинили в том, что мы подставили наших мужчин. Посмели выдать бандитов, обокравших нас, даганнам.
- Так ведь мы не выдавали, - возмутилась Айями. - Даганны их выследили и схватили без нашей помощи.
- Это твоя правда. А та правда, что по городу гуляет такова, что кроют тебя и меня распоследними словами и желают такой участи, о которой и язык не повернется сказать.
- И что же нам следовало делать? Молчать и снабжать харчами, хотя запросы и росли день ото дня? - разозлилась Айями. - Про то, что мы отдавали продукты сумками и помогали с просьбами, тут же забыли, а в том, что нам разгромили жилье, мы сами же и виноваты, да?
- Думала я, товарка моя размыслит здраво и не побежит за стадом. А она оказалась как все, бесхребетная овца, - изрекла расстроенно Эммалиэ.
- Из-за меня страдаете вы. Выслушиваете разные гадости, - сказала покаянно Айями. - Простите.
- Наоборот, благодаря тебе я разглядела тех, с кем раньше общалась. Эх, сколько же кроется в людях гнилья, неразличимого снаружи...
И что же, бояться теперь каждого шороха и ходить бледной тенью, опустив очи долу?
Нет уж, мы покажем, что за нами нет вины, - решила Айями. Собрала дочку на прогулку и вместе с Эммалиэ направилась до набережной - пройтись, подышать свежим воздухом после работы. Эммалиэ, конечно, сказала, что показательное гуляние - дело зряшное, впрочем, отговаривать от затеи не стала.
Если на центральных улицах снег регулярно расчищали машинами, и пару раз навстречу попались патрули, то о расчистке второстепенных улиц забыли, и вместо тропинки пришлось с осторожностью идти гуськом по автомобильной колее, рискуя набрать мокрого снега в сапоги и ботинки. Лед на реке истончился, полынья расширилась, появились промоины. Айями долго смотрела на обсидиановые буруны, создаваемые быстрым течением. Пройдут годы, десятилетия, века, сменится немало поколений, а река по-прежнему будет нести свои воды к морю. И ей безразлично, кто будет населять берега - амидарейцы или риволийцы, равно как безразличны житейские проблемы мелких ничтожных людишек.
На берегу две женщины набирали воду, не отвлекаясь на прохожих, на набережной никто из горожан не попался навстречу, видно, не до прогулок, когда дома ждет бездна повседневных забот. Безлюдно на улицах, не перед кем гордо задирать нос.
Люнечка потерянно плелась по тропке впереди взрослых, оглядываясь по сторонам, она успела забыть, что когда-то бывала на набережной. И пугалась - зияющих оконных проемов, обшарпанных зданий. За зиму дома ещё больше состарились. Заразились повальной разрухой - без окон и подъездных дверей, с осыпающимися балконами. Айями привиделось, будто в чернильной глубине заброшенных этажей кто-то наблюдает, прячась, и она передернулась от накатившего страха.
Она так и не сказала Эммалиэ о фантастическом предложении своего покровителя. Подумать только: переезд в столицу! Когда-то Алахэлла являлась предметом мечтаний Айями и Микаса. Среди планов, построенных ими на совместную жизнь, числилась и поездка в главный город страны, признанный одним из чудес света. И надо же, внезапный поворот судьбы или насмешка: появилась возможность увидеть красоты амидарейской столицы, но не с мужем, а в качестве любовницы даганского офицера. Захватчика.
Переезд в Алахэллу - билет в один конец, обратной дороги не будет. И в столице не остаться, когда даганны уйдут насовсем. Что здесь, что там, чужие глаза видят одинаково, и столичным амидарейцам не напустишь пыли в глаза скромностью и смирением. Да и нужна ли она, столица, если скоро там станут хозяйствовать риволийцы? И на север страны бессмысленно уезжать, пытаясь начать жизнь заново, северные районы тоже отойдут в собственность Риволии.
Таинственность, напускаемая островитянами, и маниакальность, с которой они претворили в жизнь свой план по захвату дружественной страны, пугали. Если риволийцы заранее продумали все нюансы приобретения новых территорий, значит, и участь местного населения ими давно предрешена. Не зря и Веч, и господин В'Аррас настойчиво предлагали уехать из Амидареи, пока полностью не стаял снег. А он уже начал таять.
Родина моя, что с тобою станет?
Поздним вечером, когда Эммалиэ читала сказку дочке перед сном, до Айями донесся через перекрытия голос белокурой красотки - визгливый, бранный, скандальный. Оламирь как распоследняя халда орала на оппонента, отвечавшего тихо и неслышно. "Не с господином У'Крамом же она ругается. За подобную дерзость гордый даганн застрелит, не раздумывая" - подумала Айями. Оламка прооралась, и наступила тишина. Айями пожала плечами: что ж, и не такое в жизни бывает. Спустя некоторое время внизу что-то с грохотом упало, да так, что вздрогнули стены. Айями насторожилась, вслушиваясь: мало ли что. Но этажом ниже воцарилось безмолвие. Айями допила чай, походила по кухне туда-сюда, грызя ноготь и размышляя. Вот так же, как и она сейчас, прятались соседи словно мыши по норам, и никто не сподобился выйти, когда бандиты грабили квартиру. Глядишь, вспугнули бы, и те не довели разбой до конца. Может, Оламке тоже нужна помощь, вдруг и до нее добрались горе-вымогатели? Хотя вряд ли, только редкостный смельчак осмелится проникнуть сюда под носом у даганнов.
Была не была, нужно развеять сомнения. Айями сняла с плеч шаль.
- Спущусь вниз к Оламке, проверю, как она. Скоро вернусь, - сказала на ухо, наклонившись к Эммалиэ, чтобы не услышала дочка.
Та ответила тихо, опасаясь напугать Люнечку:
- Стилет возьми. А лучше бы сбегать за патрулем.
- Мам, ты куда? - заволновалась дочка, заметив перешептывания взрослых.
- К соседке схожу за солью. Слушайся бабушку, - велела строго Айями. В ванной вытащила из укромного места футляр, заботливо завернутый в рогожку. Надела портупею под домашнее, набросила пальто и пошла вниз.
Прислонила ухо к двери - тихо. Постучала - тихо.
- Оламирь, это я, открой.
В ответ тишина.
Айями забарабанила громче. Может, достучаться до соседок? Вместе-то похрабрее будет.
- Оламка, отворяй, а то выломаем дверь, - пригрозила, впрочем, без успеха. В ответ ни шороха, ни звука.
Надавила Айями на рукоятку, и дверь приоткрылась. Незаперта оказалась.
Айями шагнула в освещенный коридор. При входе в комнату на полу лежала Оламирь в роскошном шелковом халате. Пола халата задралась, обнажив белые рыхлые ноги. Падая, Оламка увлекла за собой комод, и тот, грохнувшись, перегородил проем. Содержимое ящиков вывалилось наружу.
- Оламка, Оламка! - Айями похлопала лежащую по щекам. - Очнись же.
Неужели мертва? Вознамерилась Айями приложить ухо к пышной груди, чтобы проверить, бьется ли сердце, как вдруг Оламирь открыла мутные глаза.
- А? Что? - с трудом ворочая языком, сфокусировала взгляд. - Ты кто?
- Айями. Помнишь, ходили вместе в клуб? Я живу этажом выше.
- А-а. Не помню. Помоги встать.
Весила она, наверное, полтонны. Неподъемная красота, чтоб её. Оперлась о плечо, и Айями чуть не приплющило к полу. Ну и тяжелая же у соседки кость, подумала Айями, пыхтя.
- Тебе нужно лечь.
- Туда, - махнула невнятно Оламка, показав вглубь комнаты, где у окна обнаружилась широченная кровать с резным изголовьем.
Оламирь со всей тяжестью грузного непослушного тела опустилась на такую же рыхлую, как она сама, перину, заправленную несвежим постельным бельем.
- Позову Зоимэль, - сказала Айями.
- Нет! - крикнула Оламка. - Не надо... эту... звать. Сама справлюсь.
- Тебе нужен врач. Может, доверяешь даганскому доктору?
- И его... не надо. - Она тяжело откинулась на подушках.
- Помрешь ведь, - припугнула Айями.
Оламирь действительно выглядела ужасно - белая как мел, с синюшными губами и растрепанными волосами.
- Оклемаюсь и без всяких разных... Подай вон там... вату и марлю...
Айями протянула требуемое с трюмо. Оламка была неважнецкой хозяйкой. В комнатах прописался небрежный беспорядок. Платья, юбки, блузки, пальто, шуба висели скопом на спинке кресла. Такая же неопрятная куча одежды была свалена горой на диване. На столе громоздилась баррикада из бутылок - початых, полных и пустых, рядом десяток бокалов - пустых и наполненных багряным содержимым, подпираемых неряшливым ворохом бумаг. Бардак, словом.
- Что смотришь? Вали отсюда. Я как кошка - полежу, отряхнусь и дальше пойду. У меня жизней не на одну ладонь наберется. Дай вон там, на столе, пузырек.