Ненависть к Амодару стала вторым "я" каждого доугэнца. Смешалась с кровью, циркулировала по венам, стучала в унисон с сердцем.
Ненависть родилась единожды в разрушенном врагами церкале, подле растерзанных тел женщин и детей. И с тех пор крепла, не ослабевая.
Ненависть пропиталась насквозь скупыми слезами и скорбью. Суровые, пропахшие пороховой гарью воины не сдерживали эмоций, глядя на изувеченные тела соплеменников. Страшно представить, в каких муках те умирали, и с какой изощренной жестокостью над ними издевались.
Ненависть накрыла глаза кровавой пеленой и взывала к мести. До последнего вздоха, покуда достанет сил.
Ненависть подгоняла. Вела вперед, оставляя позади мертвые земли. Равняла города с горизонтом.
Ненависть постановила: смерть за смерть. Воздастся каждому. И амодарки - не женщины. Эти существа, разделившие постели с ублюдками и рожавшие им детей, недостойны жизни. Гнилое семя должно быть безжалостно вырезано под корень.
Первые годы войны, исполненные справедливого возмездия, прошли, будто в тумане. И лишь после переломного сражения у Полиамских гор пламя мести выровнялось, став расчетливым и хладнокровным.
Смерть - слишком легкий подарок врагу. Куда приятнее унизить и поставить на колени. И стереть из истории любое упоминание об Амодаре.
Идея материализовалась не без помощи ривалов. Хитрож*пые союзники. Не доверял им Веч, хоть тресни. Искал подвох и не находил. Но ривалы не обманули и выполнили свою часть договора. Доугэнна победила.
А теперь, с каждым выпитым стаканом сахша, вставали в памяти картины прошлого. Оживали, наполняя воспоминания криками, мольбами, плачем. Выстрелами, запахом пороха и крови.
Резня в амодарском поселке... Уничтоженный медэшелон, прорывавшийся в эвакуацию... Минометный огонь по автоколонне с беженцами... По указанию генштаба: "Пленных не брать".
- Мы палачи, - сказал Веч товарищу, выплыв как-то из алкогольного небытия.
Подумать только, он мог своими руками... приговорить... её саму, и дочь её, и мать... И тогда они не встретились бы сейчас, на границе войны и мира, в захудалом городишке.
- А амодары, выходит, овечки? - разошелся Крам. - Ладно, у меня погибли два брата и половина дядьев. В бою, на фронте, как герои. А наши семьи? Сколько кланов амодары подчистую вырезали? Не сосчитать. Наших женщин, детей наших... младенцев не пожалели... Пытали, мучили... Триединый, дай сил выговорить... столько времени прошло, а я до сих пор не устаю просить: пусть они умерли легко и быстро. А ведь многие так и не нашли покоя на родной земле. И никто не узнает, где их безымянные могилы.
Так-то оно так, но слова друга не приносили успокоения. Наоборот, прошлое поднялось из глубин памяти и подошло так близко, что Вечу начало казаться, будто война приключилась вчера. Бесы одолели, не иначе. И единственный выход - забыться. Утопить воспоминания в сахше, и чем больше принять спиртного, тем лучше.
Он не жалел ни о чем. Потому что мстил за свою страну, за близких и родных. И ему не было дела до амодарских судеб. Но мертвые не давали о себе забыть. Совсем некстати выбрались из закоулков памяти и лишали сна и покоя.
Лица - амодарские, доугэнские - меняли друг друга, словно в калейдоскопе. Погибшие друзья, собратья, сородичи...
На снимках и кадрах амодарской кинохроники. Издевательских, насмехающихся. Захватчики, не скрывая, бахвалились своими "прорывами" на фронте.
Фотографии говорили без слов.
Сапог амодарского офицера на обезглавленном трупе доугэнского солдата. Дерево - импровизированная виселица и одиннадцать повешенных доугэнцев. Тогда Веч пересчитал и не раз, чтобы выжечь в памяти каленым железом. И не знать жалости к врагу. Чтобы слово "доугэнец" вызывало у противника панический страх.
Ненависть срослась с ним, стала неотделимой частью. Со временем, правда, притупилась, когда наметился прорыв в войне, и амодары дрогнули.
А сейчас Веч топил память в спиртном, но оно же горячило кровь и распаляло не хуже керосина, плесканутого в костер. Замкнутый круг.
Набравшись сахша под завязку, Веч не рисковал приближаться к мехрем. Боялся сорваться. Боялся наговорить всё, что накопилось, или сделать то, о чем он, протрезвев, пожалеет. А если не пил, то мочалил в тренировочном зале чучело амодарского Петара*. Или в бане выбивал похмелье из головы, пока мозги не начинали плавиться, а потом остужался в бадье с ледяной водой.
И так изо дня в день.
Что она знает о войне? Ничего.
О крови, поте и гное... Об осколочном в живот и о внутренностях наружу... О гангрене и культях вместо ног... О марш-броске под проливным дождем и о грохоте артиллерийской канонады... О коленопреклоненных солдатах с молитвой Триединому в последние минуты перед боем... О трех сутках без сна в ожесточенном сражении и об изрытой воронками земле, ставшей братской могилой сотням доблестных воинов...
Она верила, что провожает мужа на войну за подвигами. Надеялась, что он вернется домой, освободив страну от врагов. И не подозревала, что стала женой захватчика. Интервента.
Муж погиб, но она отказалась от тхики* и предпочла бороться за жизнь и за своего ребенка. Любыми способами, включая постель чужака. Стоит ли её обвинять в продажности? Для боязливой амодарки это смелое решение, достойное уважения. И, бесы раздери, Вечу хочется видеть, как сияют её глаза, а румянец заливает щеки.
Как этого добиться?
Попробовать сделать так, как она хочет. Хотя амодарки - не те женщины, которые достойны нежности. Да и Веч не смог бы её дать. Разучился за годы войны. И не хотел пытаться. Незачем.
- Здорова, вынослива. Таз широкий. Сможет родить и не раз, - вынес вердикт Оттин. - Если прикипел, пользуйся.
Веч тогда вернулся в гарнизон и первым делом двинул в госпиталь, чтобы самолично узнать о результатах осмотра. И засомневался в словах доктора.
- Амодарки же... - взгляд закружил по кабинету, - ...как прутики в венике. Тонкие и хилые.
- Зато гибкие. Не смотри, что тоща как спичка. При надлежащем присмотре принесет младенца и не пискнет. А ты, смотрю, начал закладывать за воротник.
- Проверяю конфискат. В последнее время его бодяжат. Из-под полы продают, а солдаты травятся, - отшутился Веч.
- Не переусердствуй с дегустированием, - ответил Оттин без тени усмешки и разрешил: - Ступай.
Веч ушел, а спустя несколько дней возвратился. С просьбой.
Оттин выслушал с непроницаемым лицом.
- Ладно, пособлю. Но зачем усложнять и изобретать?
Веч не стал объяснять и оправдываться. Сказал: "Так надо", и достаточно на том.
- Много времени не займет. Подожди тут, - ответил Оттин и вышел из кабинета.
Вернулся минут через пять.
- Здесь таблетки, здесь инструкция, - сказал, протягивая аптечный флакон и листок бумаги. - Этикетка соответствует.
Веч спрятал склянку в карман.
- Я твой должник.
- Нет. Ты подал интересную идею. Предложу Лигху распространять препарат среди амодарок. Под большим секретом и из-под полы, - ввернул доктор слова Веча, когда-то им сказанные.
- Дельная мысль. Во всяком случае, вреда не будет, - согласился тот, проигнорировав насмешничанье Оттина.
Уже в гостинице, в номере, Веч высыпал на ладонь кругляши из флакона. Попробовал на зуб - безвкусно. Ни горько, ни сладко. Таблетка как таблетка, хоть и маленькая. Правда, на языке рассыпалась песком, но так и должно быть, заверил Оттин. Потому что содержит витамины с минеральными добавками, а в основе - мел.
Небольшая хитрость не повредит. Зато теперь мехрем перестанет подниматься в кабинет на третьем этаже как на эшафот. И её глаза засияют.
И уловка сработала бы в полной мере, но в сочетании с другим условием, ставшим существенной преградой для Веча. С поцелуями.
Дались же ей слюнявые прикосновения к губам. И мокрые, к тому ж. У доугэнцев не принято выражать чувства подобным образом. Исстари кланы обмениваются молодыми девушками, так поддерживаются добрососедские отношения, да и полезен свежий приток для процветания церкала*.
Мужчина смотрит на широкие бедра kadil (Кадил (даг.) - невеста по обмену) , на крепкую упругую грудь. Определяет, насколько сноровиста и работяща девица, ведь она войдет хозяйкой в жилище. Этих качеств вполне достаточно, чтобы вскорости по дому забегали дети, а ночами кровать накалялась от страсти.
Неужели все дело в поцелуях? Нет от них никакого толку.