Я приглушенно вскрикнула, но все уже случилось. Точнее, случилось бы. Здесь, в Париже. И настоящее, каким я его знала, из-за этого стало бы другим. Изображение в зеркале пришло в движение, словно покрывалось пеленой. Оно расплывалось все больше, пока наконец ничего уже было не разобрать, осталась только мутноватая серебристая поверхность зеркала.
Теперь ты все знаешь, сказала Эсперанца.
Да ничего я не знаю, потрясенно запротестовала я. Какое событие нужно предотвратить, чтобы всего этого не случилось? Скажи, что мне делать!
Правильное решение можно принять только самостоятельно. Эсперанца снова завесила зеркало покрывалом. В солнечных лучах ее лицо походило на просвечивающий пергамент. Вдруг она наклонила голову, будто что-то услышала.
А теперь тебе пора. Ни с кем об этом не говори, она взяла меня за руку и вывела назад в лавку. Я упиралась и снова пыталась что-то спрашивать, но она непреклонно вытолкнула меня на улицу. Едва я оказалась за порогом, как дверь, а следом и прилавок закрыли изнутри и заперли на засов. Я несколько раз постучала, но внутри не слышалось никакого движения. Меня переполняли страх и чувство неопределенности. Я стала озираться в поисках Филиппа. Торговец духами тоже уже закрыл свою лавку, видимо, утратив желание продолжать перебранку.
Чья-то рука легла мне на плечо, и я в испуге обернулась. Передо мной стоял Филипп.
Вот ты где, с облегчением констатировал он. Я тебя ищу. Куда ты пропала?
Покупала кое-что, я показала на стоявший рядом мешок.
Дай понесу. Подняв мешок, он закинул его за плечи. Да там полно всякой всячины. Где ты так быстро все это достала?
Вон в той лавке. Она только что была открыта.
Правда? Странно. В последнее время я часто здесь прохожу, но она всегда наглухо заперта. Как и теперь.
Я открыла рот, чтобы все ему объяснить, но мне тут же вспомнилось предостережение Эсперанцы никому ничего не рассказывать.
Не могу тебе этого сказать, заявила я.
Понимаю. Блокировка, да?
Я только кивнула. В животе громко урчало. От стресса. Он частенько действовал на меня как хорошее слабительное. Нужно было узнать у Эсперанцы, нет ли у нее туалета.
Далеко еще до Гастона? справилась я.
Минут пятнадцать, не больше.
Четверть часа еще можно выдержать, если, конечно, не случится ничего непредвиденного. Гастон сразу же отведет меня к Себастьяно, и тогда все будет в ажуре. Рядом с Себастьяно я становилась достаточно стрессоустойчивой. А пока лучше всего было отвлечься на какую-нибудь захватывающую любовную историю.
А что там, собственно, у Сесиль с этим надушенным камзолом? спросила я по дороге. Почему ты хочешь его убить? И почему они живут врозь? Или лучше так: почему она вообще вышла за него? Ведь наверняка не по любви, а?
Филипп презрительно фыркнул.
Конечно, она вышла за этого кретина не по любви! Разве он похож на человека, которого можно полюбить?
Ну, может, у него богатый внутренний мир.
О да. Золотое сердце, в его голосе слышалось раздражение.
Значит, она вышла за него замуж из-за денег?
Разумеется. Какая еще может быть причина у такой прекрасной и одаренной женщины сочетаться браком с таким мерзавцем, как Батист?
Его зовут Батист? Судя по всему, они не нашли общего языка, да? Погоди, дай угадаю. Он оказался старым скрягой.
Если бы только это! Он от нее такого требовал!
Чего «такого»?
Филипп откашлялся.
Ты живешь в отдаленном времени и наверняка превосходишь меня в знаниях, но ты еще совсем дитя. Я не могу говорить с тобой о таких вещах, уши его покраснели, как помидоры.
О, теперь меня не на шутку разобрало любопытство. Это я просто выгляжу так молодо. А на самом деле я уже взрослая. Ты спокойно можешь мне все рассказать. Я переживу.
В присутствии порядочной юной дамы я не стану говорить о недостойном поведении этого извращенца, решительно заявил он, и переубедить его мне бы не удалось.
А развестись с ним она разве не может? спросила я.
Она наверняка так бы и поступила. К сожалению, без согласия церкви это совершенно исключено, а чтобы получить особое разрешение, нужно прилично раскошелиться. Но гораздо хуже то, что Батист превращает ее жизнь в ад. Он даже оговорил ее в инквизиции, назвав ведьмой.
О господи, оторопела я. Инквизицияэто же ужас во плоти. Там всем заправляли фанатики, действительно верившие во всякую белиберду вроде колдовства.
До сих пор его заявления всерьез не принимали. Здесь, в Париже, все не так ужасно, как в провинции, где бедных людей то и дело пытают и сжигают якобы за союз с дьяволом. Но Батист не угомонится, потому что никак не может пережить, что Сесиль его бросила. Если она откажется вернуться, он и дальше будет ее порочить. Одно то, что она актриса, уже вызывает подозрения. В следующий раз он, чего доброго, сочинит, что она держит дома оккультные книги и занимается черной магией. И участь ее будет решена.
А они у нее есть? Ну, оккультные книги?
Не знаю. У нее так много книг. Она их постоянно покупает, все ей мало, Филипп удрученно покачал головой:Я сказал ей, чтобы уничтожила все, что может ей навредить, но она только смеется. Говорит, она, мол, вызывает подозрений в сто раз меньше, чем сам Батист, который по ночам у себя в дальней комнате порой такие зелья смешивает, что без сатаны здесь дело точно не обходится.
Тут я с ней абсолютно согласна, подтвердила я. То, чем этот тип себя опрыскивает, дьявольски воняет. Это почти то же самое, что наносить себе телесные повреждения.
И правда, Филипп вздохнул. Хотел бы я разделять уверенность Сесиль. Она говорит, что скоро станет очень знаменитой и популярной, и Батист больше не осмелится ее очернять.
А может, так и будет. Может, ее ждет невероятный успех.
Филипп покачал головой.
Она, безусловно, на верном пути. Таланта ей не занимать, и за последний год она свела знакомство со многими очень влиятельными людьми. Но она в некотором роде слишком беспечна, Филипп снова вздохнул. И, по-моему, она слишком много пьет.
Люди искусства, они такие, утешила его я.
В разговорах мы перешли через мост. На другом берегу Сены тоже сновало много людей, большинство из них были бедно одеты. Время от времени мимо проезжали кареты, в которых сидели разодетые в пух и прах дамы или господа в шляпах с перьями, а несколько раз нам пришлось посторониться, чтобы дать дорогу благородного вида всадникам.
Дома по большей части были в несколько этажей, с фахверковыми фасадами, построенные в одну линию вплотную друг к другу. Между ними попадались, впрочем, и низкие, крытые соломой лачуги, расположенные по квадрату вокруг садов и огородов, как пережиток прошлого. По-сельски смотрелись кое-где пристроенные к домам сараи для лошадей и ослов и загоны для кур, гусей и коз, которых тут тоже разводили.
Вонь, соответственно, стояла невыносимая. Идущие со всех сторон запахи усиливала нараставшая жара. Едкий дым кухонных очагов, вылетавший наружу из дымовых труб и окон, смешивался с отвратительными испарениями отхожих мест и навозных куч. Жутко воняли и гниющие пищевые отходы, что местами валялись прямо у домов, облюбованные жирными мухами. Но в сущий кошмар вонь превратилась, когда мы проходили мимо какого-то обнесенного каменной стеной участка. Мне пришлось прижать к лицу край рукава, иначе меня бы точно вырвало. Филипп тоже заткнул нос платком и ускорил шаг.
Господи, я с трудом подавила рвотный позыв. Это что, живодерня?
Кладбище. В такую погоду здесь особенно ужасно.
Я посмотрела на него, потрясенная услышанным.
Разве людей не хоронят, как следует?
Ну, смотря что понимать под «как следует». К сожалению, в Париже мертвых больше, чем могил. Вот жители и выходят из положения, закапывая тела сразу десятками, а могилу засыпают землей, только когда она заполнится. В основном пристойные похороны не по карману беднякам, их здесь оказывается особенно много. Он указал на большое мрачное здание. Вон там, напротив, больница. Они мрут в ней, как мухи, и сразу переходят сюда.
От ужаса я потеряла дар речи, но Филипп еще не закончил свой рассказ.