Будто не слышала.
— Веришь, что думаю не о себе?
Она молчала. Долго длилась пауза.
Шагин сказал:
— Если с тобой беда случится, я тоже жить не буду, ты это понимаешь?
Саша молчала.
— Я люблю тебя, — сказал Шагин. — Ты слышишь, Саша? Навсегда люблю, до своего последнего дня!..
Саша стояла, как прежде.
— Надо зарыть портфель. — Шагин потряс ее за руку. — Я клянусь: доведу тебя до места и немедленно возвращаюсь за ним. Ни минуты не промедлю!
Саша открыла глаза, посмотрела поверх головы спутника:
— Мне трудно стоять, Андрюша. Труднее, чем идти. Дай мне дорогу.
Так начались пятые сутки похода.
Они шли весь день, не встретив ни души. Под вечер набрели на ручей, который змеился по дну длинного извилистого оврага.
— Вот оно, счастье! — сказал Шагин.
Он помог Саше спуститься к ручью, усадил ее так, чтобы можно было дотянуться до воды.
«Действительно, счастье», — подумала Саша, вдыхая ароматы влажной зелени, земли.
Они вволю напились, обмыли лица, руки. Саша разулась, опустила ноги в прохладную воду. Сейчас она чувствовала себя гораздо лучше, даже улыбнулась, когда Шагин вдруг с размаху лег на песок и сунул в ручей голову по самые плечи.
— Благодать! — воскликнул он, приподнявшись на руках и откинув со лба мокрые волосы. — Во всем мире не сыскать лучшего места для ночлега. Верю: ручей — доброе предзнаменование перед последними переходами.
Между тем поверхность ручья успокоилась, и Шагин, готовившийся вновь погрузить в него голову, вдруг замер. Он увидел в воде отражение трех всадников.
— Что, Андрюша? — тревожно спросила Саша.
— Люди на краю оврага… Трое конников. Продолжай мыться, Саша, мы не видим их!..
А всадники, подъехавшие к оврагу и обнаружившие там незнакомцев, быстро спешились, отвели коней в сторонку, принялись наблюдать.
Они видели, как мужчина вытер лицо и руки подолом рубахи, помог спутнице подняться на ноги, отвел ее к кустарникам, заботливо уложил на сухую траву. У женщины губы кривились от боли, она поглаживала вспухший живот, стонала. Постояв возле нее, мужчина стал собирать сушняк. Вскоре в овраге затеплился огонек костра.
— Ночевать собрались, — сказал человек в матросском бушлате и алых галифе с желтыми леями[7] . Он выдвинул винтовку, передернул затвор, досылая патрон в ствол. — Вот сейчас они у меня заночуют!
— Не дури! — Сосед «матроса», малый лет тридцати, с острым носом и уродливо выпяченной» нижней челюстью, властно взял его за плечо.
Третий наблюдатель, молодой рыжеволосый увалень, в разговор не вступил. Лежа на животе, он сосредоточенно грыз морковь.
Всадники были дозором банды, расположившейся в селе, верст за пятнадцать отсюда. Накануне в степь выехало с десяток таких дозоров. Приказ атамана для всех был один — встреченных на пути людей тащить в село. Дозорных строго предупредили: задержанных не обыскивать, глядеть в оба, чтобы узлы, котомки, мешки они доставили в целости, ничего оттуда не выбросив.
Парень, остановивший бандита, готового сделать выстрел, был старшим дозора. Сейчас он сосредоточенно размышлял. Сунуться в овраг прямо с конями, — значит, раньше времени переполошить мужика и бабу. Путники, если у них есть что спрятать, успеют это сделать — бросят в кусты, утопят в ручье. Самое верное — ждать до утра и перехватить незнакомцев, когда они будут выходить из оврага. Но это долго, да и жажда томит, и коней надо поить.
Старший повернул голову к рыжеволосому.
— Здесь побудешь, с конями. А мы — вниз. Сиди и слушай — как свистну, веди коней к ручью.
— Лады… Ты громче свисти, я тугой на ухо. — Парень ухмыльнулся собственной шутке, перевалился на бок и, достав из брезентовой торбы новую морковь, сунул ее в рот.
Два бандита стали осторожно сползать по откосу. Винтовки были наготове.