Я запил свою кашу кислым молоком, расплатился и пошёл на выход.
В конюшне подошёл к своей Чалке, проверил качество ухода, кинул монету конюху, флегматично жующему соломку. Тот лениво кивнул и открыл стойло.
Я вышел за ворота корчмы, ведя сытую Чалку с распущенной подпругой под уздцы.
Прощай, «Три звёздочки», никогда ноги моей здесь больше не будет. Без обид.
Студент догнал меня ещё до поворота, двигаясь по другой стороне улицы. Что ж, правила он схватывает на лету; скорее всего, в тайном «химическом» замке он сумел раскрутить на рассказы бывалого охотника, который раскрыл ему теорию выживания. Я отметил его спокойно-равнодушную походку; он как будто бы вовсе меня не замечал.
Я снял на ночь в убогом домишке на окраине комнату с засовом, сунул хозяйке стопку медяков и отправил в продуктовую лавку. Едва она вышла за калитку, студент прошмыгнул во двор, и я приказал ему запереться и носа не казать. Если хозяйка будет стучатьсямычать: типа, сплю. А сам отправился делать своему новому попутчику «бумагу», оставив рассёдланную Чалку в сарайчике.
Если ты идёшь на поклон богине Канцелярии, то вид нужно иметь благопристойный. Никаких там боевых доспехов и прочих прибамбасов. В портновской лавке я потратился на серый костюм с брюками; не от кутюр, конечно, но приобрёл вид вполне так добропорядочного горожанина. Хозяин с плохо скрываемыми чувствами смотрел, как я примеряю костюм прямо поверх явно несвежей рубашки, а когда я купил ещё и белый пышный шейный платок и замаскировал им грязный воротник и грудь, то едва в осадок не выпал. Я же гордо расправил лацканы, покрутил головой, расплатился (блин, деньжат совсем не осталось, прямо хоть на паперть выходи или большую дорогу) и потопал в университет. С брюками обычно носят боты, а не сапоги, но, если смотреть гордо и прямо в глаза всем встречным, то вполне сойдёт.
Я вернулся в домик, поскрёб в окно. Студент открыл, и я, воровато оглянувшись, бросил в комнату узелок со своей старой одеждой и отправился дальше.
Альма-матер моего попутчика располагался в старинном каменном многоэтажном здании. Высоченные потолки первого этажа давали понять всем вошедшим, что наукаэто материя высокая и торжественная. Сновали посетители и обитатели сего храма науки в своих чёрных одеяниях, напоминавших монашеские ризы, если бы не их дурацкие квадратные шляпы.
Петляя по коридорам, не смея задавать вопросы, я, наконец, нашёл то, что искал.
Архивариус оказался плешивым сморчком, с большим носом и густыми, лохматыми, полуседыми бровями, нависавшими над маленькими глазками. Он восседал на стуле в мешковатом сюртуке. Стол оказался покрыт неисчислимыми бумагами и чернильными пятнами, пропитавшими столешницу за десятки лет едва ли не насквозь. Когда я вошёл, он поднял голову и молча уставился на меня из-под бровей. В комнате пахло затхлой бумажной пылью.
Мне справка нужна.
Я вас слушаю, колыхнулась в ответ отвислая нижняя губа сморчка.
Нужна справка, что Ведит Брага обучался у вас с такого-то по такой год, был в аспирантуре с такого-то года.
Минуточку.
Заскрипел то ли стул, то ли суставы старого служаки, и архивариус прошествовал к своим шкафам. Открыл дверцу, вытащил коробку бумаг и начал их перебирать по одной.
Время шло, бумага шуршала.
Тэк-с, вот оно Да, молодой человек, сия барышня действительно поступала в наше учебное заведение, и сморчок отложил пожелтевший листок.
Открыт другой шкаф, изъята очередная охапка. Шуршание.
Да, и в аспирантуре числилась
Сморчок, не поднимая глаз, вернулся за стол, положил на него чистый лист, заскрипел гусиным пером, выводя завитушки. Наконец, вытащил тяжеленную печать и прихлопнул ею листок:
С вас два медяка, молодой человек.
Я положил на стол монеты, аккуратно свернул лист и сунул за пазуху.
Сколько их в списке? спросил я.
Архивариус вздрогнул, поднял глаза:
В каком списке?
Но голос у него уже не тот, не тот
В том списке, который вам державники оставили для контроля. Чтобы сообщать куда надо о тех, кто про них спрашивает.
Глазки сморчка заметались.
Я молниеносно чиркнул его ножом по горлу. Повезло: кровью не обрызгался. Сгрёб свои медяки назад и вышел.
Коридоры, серые стены. Прозвенел звонок, и весёлая молодёжь рванулась на выход, едва не сбив меня с ног. Смех, крики, а где-то сзади лежит в луже своей крови один маленький человечишко, вся вина которого состояла лишь в том, что он мог сообщить «куда надо» о моём визите.
Опять вернулся домой, опять поскрёб в окно. Снял и передал студенту (студентке, чтоб её!) свой костюм и потом сам протиснулся в узкий квадрат. Молча переоделся, не церемонясь. Ведит смутилась, отвернулась. Я злобно молчал.
Начало длинного пути
Открыл засов двери, вышел из комнаты к хозяйке. Поздний обед (ужин?) пах печным дымом и домашним теплом.
Садись, касатик, покушай.
Я смотрел на её натруженные руки и вспоминал маму. Она осталась где-то там, в далёком детстве, память о котором всё глубже стирается из моей головы. Я хлебал деревянной ложкой сытный борщ из простой глиняной миски с неким чувством неловкости и досады. С мамой любая трапеза приобретала непередаваемое ощущение уюта, и я был по-глупому счастлив просто потому, что она сидит с нами за одним столом, иногда поглаживая по головке младшую сестру. Когда ж это всё происходило? сто лет назад?
Кажется, я привык к тому, что еда обязательно должна сопровождаться гоготом, бряком, запахом дешёвого курева, хмельными песнями или криками командировиначе кусок совсем не лезет в горло в ожидании подвоха.
Да ты ешь, ешь спокойно, я уже обедала, она дважды махнула мне рукой, неверно истолковав мой взгляд.
Я в комнате доем, я взял миску с остатками борща, прихватил блюдо с пирогами и вернулся к себе в комнату.
Всё также молча поставил на стол взятую еду, дождался, пока Ведит поест. Потом взял ночной горшок, который моя спутница успела до этого частично заполнить, вынес из комнаты и поставил на пол:
Хозяйка, вынеси это на улицу. И постирай моё бельё, я бросил на лавку грязную рубашку и штаны, сверхумедяк. Завтра уезжаю, надо, чтобы высохло.
Никогда бы не подумал, что буду за бабами их горшки выносить! Но ведь не ждать же, когда хозяйка сама в комнату зайдёт?
В комнате уборка не нужна. Уедуприберёшь. («Равняйсь! Смирно!»- в мирной жизни нужно командовать, как на войне.)
Я вышел во двор и начал ухаживать за Чалкой.
Итак, теперь во многом понятно, почему студенту (вот прилипла же кличка! Никак уже не могу от неё избавиться) невероятно везло. В то время как во всех деревнях с нетерпением и вилами ждали уголовницу с пальцами с пятнами от крови невинных младенцев, выпучив глаза и разинув рты от усердия, Брага проходила их средь бела дня по центральной улице в образе городского хлыща. Ну, ладно, мужики сиволапые проворонили, но как же я-то смог спутать дозревшего парнишку с уже перезревшей девицей??? На руках ещё её носил. Конечно, чертовка ловка: узел с вещами сплющила и пристроила ниже грудивесь её перед стал плоским, но всё же, всё же
Однако, эта деваха прошла сквозь дикий приморский лес, причём за неделю. Не всякому городскому мужику в расцвете лет это по силам, а тут женщина-химик Под лай собак, через конные разъезды на дорогах. Я определённо что-то ещё о ней не знаю, и это меня уже бесит.
«Эта зараза сегодня у меня будет снова ночевать на полу! Возле ночного горшка!»
Чалка неспешно пила воду из ведра, пофыркивая, кося глазом и отгоняя хвостом рой остервенелых мух. В сарае квохтали куры; слышалось и сопливое хрюканье поросёнка. Хозяйка несла несколько полешек на растопку для стирки, прижимая к груди.
Конечно, уходить из города будем уже в другом образе. Хватит театра с его париками и наклеенными усами: державники уже всё поняли, и теперь имеют наводку и на парнишку с дурацкими усиками.
Я сходил в город ещё раз и купил средство для покраски волос, заодно продал старьёвщику купленный сегодня костюм, за гроши. По моей просьбе хозяйка оставила мне немного горячей воды, которую я унёс в комнату и заставил Ведит подкрасить волосы, но только самую малость.
Пока хозяйка вешала моё бельё сушиться во дворе, я выгреб из печки немного недогоревших углей, притушил их водой, брызгая из ковша ладошкой, перенёс в комнату.