* * *
Это ты, значит, фаршируешь ракушки музыкой, как пироги сыром?
Да, сказал Ольвин.
Четыре месяца назад его уже вызывали во дворец, правда, не посреди ночи. Не этот офицер, а другой, но в такой же тесной канцелярской комнате, требовал от него «тайны» как помещать музыку внутрь пустых раковин. Ольвин честно все показал и рассказал. Тот офицер ничего не понял, и немудрено: ремеслу обучаются годами, если есть талант. Офицер пригрозил тюрьмой, конфисковал резонатор стоимостью как улица в провинции Рыжие Холмы и редкостью как огромный алмаз. Конфисковал растворы, поющую соль, ракушки, серебряный камертон. Почти месяц Ольвин жил впроголодь, таская на рынке мешки с рыбой. Потом ему неожиданно вернули всё в целости и сохранности, а за две ракушки предложили деньги, хорошую цену. Ракушки были коллекционные записи Ирис Май, «Времена года». Ольвин не хотел бы их продавать, но, учитывая обстоятельства, спорить было не о чем.
И вот теперь перед ним стоял другой офицер, то и дело вытирая бледный потный лоб.
Ты можешь вложить туда любые звуки? Крики чаек? Лай собак?
Да.
Человеческую речь?
Да. Ольвин удивился, зачем бы так бездарно использовать такую красивую и сложную оболочку. Слова, в отличие от музыки, легко записать на бумаге.
Тогда быстро, быстро готовь свои плошки!
Ольвин не стал спорить. Разбуди его посреди ночи, как, собственно, и случилось, он всегда готов приготовить раствор, установить резонатор, треногу, горелку
Ты поясняй, что делаешь! Умное-то лицо не строй, провести меня не удастся!
Большая неприятность во дворце, подумал Ольвин, этот человек напуган и зол. Хорошо бы все кончилось, как в прошлый раз, хоть бы мне позволили уйти подобру-поздорову.
Вот сосуд идеальной формы, я называю его резонатор, стенки устроены так, чтобы ловить звук и передавать колебания раствору поющей соли. Вот зародыш кристалла, пока он растет звук сохраняется в его гранях. Теперь я разогреваю раствор и добавляю соли: чтобы кристалл рос, насыщенный раствор должен остывать. Помещаю разогретый раствор в сосуд, осторожно а внутрь, на тонкой нитке, помещаю зародыш. Что вы хотите, чтобы я записал?
Речь. Я буду говорить, а ты
Ольвин кивнул:
Все готово. Раз, два
Не командуй! в отчаянии гаркнул офицер. Здесь я считаю! Раз, два, начали!
Ольвин звякнул камертоном, в канцелярском помещении поплыл серебряный звон. Офицер разинул рот. По его глазам было ясно, что бедняге на ум не приходит ни единого слова, ни строчки, ни мысли.
Да славится в веках Каменный Лес! рявкнул офицер. Да светит солнце над десятью провинциями и столицей! Да пребудет император на троне, как солнце в чистом небе, да не закроют тучи гнева светлый лик его! Да сгинут проклятые бунтовщики, чьи имена забыты, а деяния прокляты!
Его голос гулко звучал в полупустой канцелярской комнате. Поверхность соляного раствора в резонаторе едва заметно вибрировала. Там, внутри, рос кристалл поющей соли, его тончайшие грани повторяли и записывали хриплый ор, исступленные заклинания, проклятия и славословия, не имеющие силы. Великое чудо записывать звук, думал Ольвин с горечью.
Офицер выдохся. Махнул рукой все, мол. Ольвин звякнул камертоном, завершая запись. Потом вытащил нить из раствора кристалл получился совсем маленьким.
Это можно слушать?!
Нет, сказал Ольвин. Пока еще нет.
Подходящих раковин осталось всего три, ему страшно не хотелось отдавать их злым и несчастным людям дворцовым стражникам. Скрепя сердце он взял со стола ракушку; момент заселения кристалла самый сложный, надо чувствовать оболочку изнутри, понимать ее душу, сопрягать с душой записанной музыки. Но музыки-то нет только отчаянный злобный вопль. Как объяснить ракушке, что это и есть ее судьба?
«Если я сейчас испорчу запись, подумал Ольвин, меня убьют на месте».
Попав в самый центр завитка, кристалл становится сердцем ракушки. Вынуть его и поместить новый уже невозможно. За годы ученичества Ольвин погубил сотни кристаллов, пытаясь вложить их в раковину, даже мастер может ошибиться, а руки, как назло, подрагивают
Он выдохнул сквозь сжатые зубы. Приложил ракушку к уху: пение моря, далекий ветер, серебряный звон камертона
Да славится в веках Каменный Лес! рявкнула ракушка. Надо же, какая точная получилась запись. А с музыкой, бывает, бьешься-бьешься, а выходит плоский, резкий, а то и фальшивый звук.
Все, Ольвин отдал ракушку офицеру. Я могу быть свободен?
* * *
Он приготовился ждать в канцелярии до утра, но ответ пришел гораздо раньше. Через десять минут офицер вернулся с пятью стражниками:
Берите вот это. Вот это все! Палки, бутылки, горелку, треногу Склянка если побьется, отвечаешь головой! И вот этот ларец бери
Стражники в десять рук схватили имущество Ольвина и, чуть не сталкиваясь в дверях, моментально вынесли из комнаты. Ольвин сжал кулаки: от несправедливости хотелось драться.
Это мои вещи!
А ты тоже иди, пошел, пошел, быстро!
Ольвин окончательно перестал понимать, что происходит.
Стояла глухая ночь, до рассвета было далеко, но по всему замку метались огни. Чужие руки в перчатках сжимали сосуд, к которому Ольвин боялся лишний раз прикоснуться, таким он был хрупким. Офицер замыкал процессию, гнал Ольвина перед собой, подталкивал в спину мимо постов, мимо помещений стражи, сквозь испуганный шепот слуг. Завилась бесконечная лестница вниз. Стражники грохотали сапогами и ругались тихо и грязно. Ольвин каждую секунду ждал, что раздастся звон битого стекла, но ни один из взмыленных носильщиков так ничего и не выронил на крутых ступеньках.
Путь закончился в комнате с решетчатыми окнами. Это была, без сомнения, тюремная камера, причем самого худшего свойства, с вмурованными в стену стальными кольцами и цепями, с едва различимыми в темноте отвратительными приспособлениями. Прикованный за раскинутые руки, у стены пыхтел стражник. Или человек в одежде стражника. Мундир на нем был разорван, лицо окровавлено. Ольвин взглянул на него, отвел глаза и решил больше не смотреть.
Стражники, торопливо поклонившись кому-то в темном углу, расставляли имущество Ольвина как попало, без понятия. Ольвин не спешил их поправлять. В его положении чем меньше сделаешь тем меньше совершишь ошибок.
Один жест человека в темном углу и в камере остались только прикованный стражник, Ольвин и тот, кто отдавал приказы. Ольвин мигнул; лицо человека в тени было почти полностью закрыто черной повязкой, свободными оставались только подбородок и губы.
Я хочу сохранить допрос так, чтобы его можно было услышать заново в любой момент.
Ольвин кивнул. Поправил треногу, подготовил горелку, бережно установил сосуд. Извлек из тончайшего конверта зародыш кристалла на нитке. Человек из угла наблюдал за ним не глазами. От этого слепого взгляда хотелось укрыться, как от ледяного сквозняка.
Искажение реальности, пробормотал человек в углу, обращаясь сам к себе. Бытовая магия. Нет законов природы, чтобы вкладывать звук в ракушки.
Музыку, сказал Ольвин.
Что?
Музыку, а не звук! Ольвин выпрямил спину. Законы природы законы гармонии. Музыка гармония в чистом виде. Воздух дрожит, полный гармонии. Кристалл растет, рождая новую вселенную. Нет искажения реальности! Это природа это естественнее, нормальнее, чем
Он запнулся. Человек с завязанными глазами внимательно его слушал:
Чем что?
Чем ваши допросы, сказал Ольвин хрипло. Чем все это чем занимаются люди.
Снова стало тихо. Хрипло дышал пленник у стены.
Ты провинциал, и я знаю откуда, сказал человек с завязанными глазами. Рыжие Холмы, так? В вашей провинции не было ни резни, ни казней. Ты, конечно, можешь рассказывать мне о гармонии
Он снял повязку с лица. Ольвин узнал его, и ему сделалось дурно. Он надерзил лорду-регенту, который к тому же не брезгует спускаться в пыточные подвалы.
Если соляной кристалл положить в пустую ракушку, он не будет петь он вывалится наружу, сухо сказал регент. Посмотри на себя: ты маг, а не химик.