А никуда ты от нас не денешься, спокойно сказал мужик и затуманился, исказился телом, разбух и стал распадаться на части.
Егор отвернулся от неприятного зрелища.
Даже гадать не хотелось, во что сейчас превратится Лицедей.
А превратился он в стаю разноцветных бабочек, больших и маленьких.
И бабочки, не размыкая строя, поднялись вверх, к вершинам деревьев, и пропали из вида.
Чтоб тебя птицы поклевали! прокричал вслед Егор, и обратясь к Маше:Ну, а ты чего ждешь? Давай в ящерок превращайся, в букашек-таракашек, в бабу-ягу, в медведя, в сохатого, в черта рогатого. Ну, что стоишь, Машенька? Все равно таких девушек не бывает.
А такие бывают? спросила она и, поколебавшись в воздухе, превратилась в большую яркую птицу с девичьей головой.
Бывают, твердо сказал Егор, не отворачиваясь. Птица Сирии называется или Алконост. Эка невидаль! Давай теперь, пой свои песни, завораживай меня. Все равно я тебя не боюсь.
И запою, сказала птица.
И в самом деле, запела. Пела она хорошо, только слов в той песне не было и чудилось Егору, что тайга вокруг него изменяется, и он сам растворяется в ней, в каждой жилке листа, в каждой твари, в каждой песчинке и ощущение это было новым для него, непривычным, странным, но все же приятным, и ему даже противиться не хотелось этой песне, а слушал он ее, и вотон уже не он, и не Егор он вовсе, и тела нет у него, и душа рассыпалась средь деревьев
Глава пятая
Кто-то ходил в темноте, поскрипывал половицами, шмыгал носом, всхлипывал, пришептывал, шлепал босыми ногами и временами чьи-то мягкие лапы касались Егора. Веки у Егора тяжелые, открыл он глаза с трудом, разлепил ресницы и увидел, что лежит он на кровати, в той самой квартире, откуда ушел после развода. Ночь на дворе, луна в окно смотрится, тихо вокруг.
Нина! позвал Егор, Нина, ты слышишь? Я проснулся!
И увидел, что кто-то наклонился над изголовьем кровати, серый и расплывчатый в полутьме, щетинистый, мятый, ресницы как пух свалявшийся. Моргает, сопит, зубы скалит, руки протягивает.
Кто ты? вскочил Егор на ноги.
И страшно самому, к стенке спиной прижался, кулаки сжал. А тот губы разжал, зашамкал и заговорил ватным голосом:
Не бойся. Домовой я. Живу я здесь, один на весь город остался, плохо мне одному. Человека живого искал, насилу нашел, скучно мне без людей, голодно. Дай тюри, Егор, есть хочется.
Какой еще тебе тюри? разозлился Егор. Уже и в городе от вашего племени нет покоя. Где Нина?
Нет никого, говорит домовой, а сам все всхлипывает, нос рукой утирает и улыбается сквозь слезы. Умерли, наверное, все, ты один остался. Дай тюри, Егор, или пирога. Голоден я.
Отстранил его Егор рукой, с кровати встал, по комнатам прошелся. Все на месте, одежда его на стуле висит, толстым слоем пыли покрытая. Холодильник открыл, а там все плесенью заросло, видно, электричества нет давно. Краны заржавели, пыль и запустение в доме. Выглянул он в окно, и тошно ему стало. Ни звука, ни гудения машин, ни света окон. Пусто и сумрачно, как в степи.
Вышел Егор на улицу, а она вся мусором завалена, крапива растет под окнами, асфальт тополиными росточками растрескан, и ни одно окно не горит, ни одна тень за стеклом не шевельнется. Совсем жутко ему стало, побежал он по улице, кричит, эхо от пустых домов отражается, нет никого. Улица в шоссе перешла, а шоссе в лес привело. И рассвело. Солнце встало, малиновки поют, кузнечики под ногами порскают. Речку вброд перешел, пескари ноги щекочут. И так уж одиноко Егору, как никогда раньше. И слышит вдруг человеческие голоса. Побежал он туда, выбежал на большую поляну, а тамлюди. Ходят неторопливо, разговаривают.
И выходит ему навстречу Нина, светлая, тонкая, руки ему на плечи кладет, в глаза смотрит. И чуть не заплакал Егор, прижался к ней, легкой, теплой, живой.
Как хорошо, говорит, что ты жива и люди живы.
А мы и нелюди вовсе, смеется Нина и головой мотает. Мы теперь лешие. И я тоже. Ты один и остался человеком.
Худо стало Егору, на землю повалился, лежит, плачет, землю кусает, а Нина стоит рядом на коленях и гладит его по голове.
Хочешь, говорит она, я в яблоню превращусь? Или в птицу? А может быть, в рыбу? Хочешь?
Замотал головой Егор, сказать слова не может. И встала Нина, засмеялась, корешки из ног пустила, листьями оделась и стала яблоней. И чувствует Егор, что и сам он в землю ногами входит, меж камешков корнями путь ищет, ввысь вытягивается, расчленяется на ветки и листья, и стал он тополем, и хорошо ему и тревожно
Не плачь, Егор, говорит ему кто-то. Спишь, а плачешь. Все лицо мокрое.
Это Маша склонилась над ним и прикасалась холодными пальцами к его щекам, слезы утирала, успокаивала. И Егор почувствовал себя таким уставшим, таким слабым и маленьким, что даже огрызаться не хотелось, и говорить ничего не хотелось. Он лежал на спине, смотрел в небо неподвижно и плакал без звука, одними слезами. И Маша вновь изменила свое обличье, и уже не девочка это, а взрослая женщина с тяжелой русой косой, заплетенной вкруг головы, и мониста позванивают на груди при движении. И лежит Егор на поляне, среди высоких ромашек, и шмели гудят, и ни облачка в небе, и медом пахнет.
Посмотри, Егор, говорит Маша, разве плохо у нас? Посмотри вокруг и слезу осуши.
Эге-ге! послышался рядом голос Лицедея. Ты вот скажи, Егор, зачем к нам в лес пришел? Что тебе, своего города не хватает? Мы же к вам не ходим.
Егору и спорить не хотелось, и поворачиваться было лень, чтобы хоть на мужика посмотретьв каком он там виде появился. Но плакать перестал, вытер слезы, на солнце высушил.
Что с вами говорить? сказал он немного погодя. Мы никогда не поймем друг друга. Живите как хотите, и нам не мешайте. Покажите дорогу к людям. Мне от вас больше ничего не надо.
Да мы-то вам ничем не мешаем, сказал мужик откуда-то из ромашек, а вот вы нам ох как мешаете! Так за что же вас любить и миловать?
Так я теперь за всех людей отвечать перед вами должен? Ну и делайте что хотите, только я вам так просто не дамся.
Нужен ты нам, пренебрежительно сказал Лицедей, захотели бы, давно тебя на корм травам пустили. Живи уж.
Спасибо уж, в тон ему ответил Егор и встал.
Разве мы не можем договориться? спросила Маша.
О чем? Что вы от меня хотите? Или скучно вам, поговорить не с кем? Ну, валяйте, разговаривайте.
Лицедей оказался маленьким, ростом не больше ромашкового стебля, он сплел себе гнездышко в зарослях травы и сидел там, закинув ножку за ножку.
А вот то меня, Егор, забавляет, что вы всю природу под себя приспособить вознамерились. Все, что есть в ней живого, все своим считаете. Вот того же медведя в цирке всякой своей ерунде учите. Штаны на него оденете, шляпу, на велосипед посадите и радуетесь. И сказки-то ваши все глупые. Те же люди, только имена звериные. А зачем вы это делаете? А я скажу, зачем. Видеть вам забавно, когда зверь на человека похож. Хоть и похож, а все глупее человека. Вот тем и смешон. Разве это не издевательство?
Послушай, ты лешак, сказал Егор, отряхивая желтую пыльцу, нет, не издевательство. А совсем наоборот. От одиночества это нашего, от несправедливости, что только мы одни на земле и не с кем больше слова перемолвить. Вот и зверей наделяем людским образом, языком и поступками человеческими. А ваше племя никогда людей не любило, недаром издавна вас нечистью зовут. Нечисть и есть нечисть. Что от вас доброго на земле?
А от вас? быстро вставил Лицедей.
Да, люди много зла принесли и себе, и природе, но и добра не меньше. А выни то ни се, ни доброе, ни злое, ни черное, ни белое.
А вот ты и не прав! воскликнул Лицедей, подскакивая в своем гнездышке. Мы и то, мы и се, и доброе мы и злое, и черное и белое, и рыба мы и зверье мы, и трава и букашкивсе это мы. А вы только сами по себе и ничего больше. В природе нет зла и нет рамок, в которые вы ее втискиваете. В ней все едино. И мы с нейодно целое.
Оставайся с нами, Егор, просто сказала Маша, хочешь, таким же будешь, как мы?
С вами? Егор даже присвистнул. Да на кой черт я вам, и вы мне для чего сдались? Вот уж спасибо. Невелика радость в гусеницу превратиться да травку жевать с утра до ночи, или птичкой стать да с ветки на ветку перепархивать Не хочу быть ни деревом, ни дятлом, ни медведем. Не хочу быть ни лешим, ни чертом, ни богом, ни ангелом. Ни волком серым, ни зайцем белым. Ну уж нет, мне и в человеческом облике хорошо живется. Ячеловек, и выше меня нет никого на Земле.
А ты попробуй, Егорушка, сказала Маша, может, и понравится.
Нет, ответил Егор, не понравится. Не нуждаюсь я в вашей милости.
Подбросил в воздух топор, ловко поймал его одной рукой. Зайчик блеснул на лезвии.
Ночью, сказала Маша, ночью все увидишь и все поймешь.
Эге, согласился и Лицедей, ночью, может, и поймешь. Не опоздай на праздник, Егор. Гордись, ты первым из людей увидишь его. И знаешь, почему? А потому, что ты уже и не человек вовсе. Ты только думаешь, что ты человек, а на самом делеедва-едва наполовину. Вот и цацкаемся с тобой, на свою половину перетягиваем. И перетянем, вот увидишь, еще как перетянем!
Я только тогда перестану быть человеком, когда умру, сказал Егор. Пока я живя человек, а жить я собираюсь долго. Ясно?
Ночью, повторила Маша, утончаясь и пригибаясь к земле, ночью, повторила она уже тише, покрываясь коричневой шерсткой, ночью, и стала косулей, посмотрела на Егора влажным глазом и медленно пошла к лесу и больше уже ничего не сказала.
Эге! подтвердил и Лицедей, отращивая прозрачные крылышки. Эге-ге! прокричал он, взлетая на воздух. Эх, ночканоченька заветная!
И они ушли с поляны, улетели, растворились в чаще леса неуловимые, бесформенные, многообразные, непостижимые, как сам лес, как реки и горы его, как звери и птицы его, как сама природа.
Глава шестая
Человеческий календарь и расчленение однородного потока времени на минуты и часы потеряли для Егора значение. Он плыл в общем неразделимом потоке, влекущем вместе с собой лес с его непрекращающимся переходом, перетеканием живого в мертвое и мертвого в живое; и в самом Егоре беспрерывно умирало что-то и нарождалось новое, неощутимое сначала, чужеродное ему, но все более и более разрастающееся, наполняющее его, переливающееся через край, врастающее в почву, в травы, роднящее его с этим бесконечным непонятным миром, дотоле чуждым ему.
В той, городской, жизни, он никогда бы не поверил всерьез ни в леших, ни в русалок, ни в прочую нечисть, знакомую с детства по сказкам, но воспринимаемую лишь как выдумку, вымысел народа, наделенного богатой фантазией и неистощимой способностью к творчеству.
И вот он сам прикоснулся к этому древнему легендарному роду, издревле населявшему славянские земли, к племени, живущему с людьми бок о бок, вымирающему, как само славянское язычество, уходящему в никуда, растворяющемуся в русских лесах, полях и реках. К душе славянской природы прикоснулся он, к истоку и своего собственного племени, все более и более уходящего от природы.
И слиться с этим мифическим родом, не означало ли и самому обрести свой потерянный корень, уйти на свою незнаемую родину, туда, где русалка нянчит головастиков и пасет мальков, где леший живет внутри дерева, а водяной растворен в озерах, где лес, превратив свою душу в девушку, приносит плоды в руках, пахнущих свежей водой.
Слиться с ним и перестать быть человеком или, быть может, наоборот, найти разорванную связь и вернуться к тем временам, когда и люди были едины с природой, и не вычленяли себя из нее, и тела свои населяли душами зверей и птиц, а душу свою посвящали всему живому
И не знал Егор, что станется с ним, в одно он упрямо верилсмерть его не дождется.
Он шел по затихшему лесу, и ни одна сойка не трещала над его головой, и ни один лист не колыхался от ветра, и только хрустели сухие ветки и шуршали травы под ногами. Он не выбирал направление, но куда бы он ни шел, в любую сторону бесконечной тайги, все равно на его пути должны были встретиться люди, и это вселяло в него надежду.
Вечер застал его в широкой лощине, поросшей густыми зарослями папоротника. Волглые, ломкие, с узорчатыми листьями, они поднимались до пояса, мешая продвижению. Он ломал их, сминал ногами, роса промочила одежду. Зашло солнце, быстро накатили сумерки, а он никак не мог выбраться из папоротника. Казалось, что лощина растянулась до бесконечности, папоротники вытянулись и стали такими высокими и густыми, что приходилось прорубать себе путь топором. Егор клял себя, что решил пересечь лощину, а не обошел ее стороной, но возвращаться не было смысла, и он шел вперед, а на самом деле кружил, заблудившись там, где заплутать было немыслимо.
Ему не хотелось верить, что нечисть снова водит его, но, по-видимому, так оно и было. Тогда, зная, что сопротивляться бесполезно, он расчистил себе место посуше, сел и стал ждать.
И вздрогнули листья папоротника, заколебались сочные стебли, и снова запел рожок, и вслед ему заголосил рог, и гром барабана колыхнул воздух. И папоротник ожил, зашевелился, изнанка листьев его вспучилась буграми, тотчас же лопавшимися с приглушенным звоном, и оттуда выпрастывались голубые, нигде и никем не виданные цветы.
И шум крыльев, гомон голосов и топот бесчисленных ног заполнили поляну. Егор лег на землю и, не мучаясь напрасным любопытством, пожелал одного стать невидимым. От цветов исходил душный запах, щекотал ноздри, пьянил, кружил голову.
Кудрявая кошачья морда просунулась между стеблей, сверкнула зеленым глазом в сторону Егора и скрылась.
Да это же Егор, сказал мяукающий голос.
Он тоже пьет сок? спросил другой, шелестящий.
Не-а, мурлыкнул мяукающий.
И лохматый черный кот с длинными зубами, не помещающимися в пасти, выпрыгнул из папоротников и мягко вскочил на живот Егору.
Ты кто? спокойно спросил Егор.
Курдыш, ответил кот и лизнул Егора в щеку. Пасть его пахла медом. Ты почему не пьешь сок? Вку-усный со-о-ок!
Неслышно выполз из зарослей еще кто-то, неразличимый в темноте, зашуршал, завздыхал по-старушечьи.
Кто это с гобой?
Да Кикимора это, ответил кот, вытянул шею, скусил острыми зубами голубой цветок и заурчал довольно.
Егор приподнялся на локтях. Все равно его обнаружили и скрываться было бесполезно.
Забавно, сказал он. Ну, покажись, Кикимора, покажись. Какая хоть ты?