И это произошло не сейчас. Раньше. Когда понял, что не одинок. Не одинок в разуме, не отделен стеною ярости и ненависти от Разумных. А стена страха Этопреодолимо. Нет, еще раньше. Когда слышал крики Голышей, когда успокаивающе ворчали встретился с нежданным, осмысленным, разумным взглядом.
Гроук повернулся и легко побежал вниз по течению.
Земля дрожала; мягкая, упругая почва проседала под ступнями, и фонтаны воды взлетали из-под кочек. Болото закончилось, и теперь под ногами крошились мелкие камни и коряги. С хрюканьем и визгом шарахнулось семейство бегемотов. Матерый, столетний крокодил замешкался, распахнул острозубую пастьи задергался, раздавленный походя, бегущим рэббом.
Поворот, еще поворот, знакомая излучинаи вот пещера. Многоголосый крик встретил Гроука. Шесть Голышей задвинули в устье пещеры валун и, мешая друг другу, все же вползли в щель между камнем и кромкой гранитного зева. А снаружи осталось несколько самочек; Гроук на мгновение задумался рассмеялся, оценив тактику. Сейчас самочки бросятся врассыпную, чудовище (это он, Гроук) поймает и сожрет одну, а затем, как положено хищнику, пойдет прочь.
Гроук напрягся. Мышцы окаменели, ноздрив каждую поместилась бы голова Голыша, округлились, густая с проседью грива вздыбилась, рассыпав короткую дробь разрядов.
Невидимая волна воли рэбба, воли, подавляющей даже тупую ярость ящеров, бросила самочек ниц.
Гроук расслабился и, не торопясь, подошел к пещере. Из-за камня, прикрывающего вход, доносились сдавленные голоса. Гроук просунул пальцы в щель и, не обращая внимания на слабые удары, одним движением отодвинул глыбу. Вопль ужаса; несколько заостренных палок и камней, брошенных слабыми, хотя меткими руками; оцепенение большинства; голоса Речь. Гроук удовлетворенно засмеялсяа Голыши, то ли загипнотизированные блеском его клыков, то ли пораженные смехом, смехом, несвойственным ни одному животному, замолчали. А Гроук аккуратно, чтобы не повредить, подобрал пожертвованных самочек и плавным движением внес их в пещеру. А когда самочки, быстро сбросив оцепенение, сбежали с ладоней и смешались с толпой, подобрал с земли палки (к некоторым были приделаны костяные и каменные острия), положил пучок ко входу и, двигаясь с нарочитой медлительностью, отошел на пару десятков шагов, к реке.
Там он сел, привались спиною к удобному останцу, и принялся ждать. Терпение и любопытство побеждают страх.
Как всегда в минуты полного покоя, в душе Гроука зазвучала мелодия, отзвук произошедшего и предвидение будущего.
Какое-то время Гроук перебирал, раскладывал, поворачивал крупную гальку: наконец, разновеликие камни выстроились на песке особенным узором; в них уже чувствовалась мелодия. Гроук простучал по каменным спинкам костяшкамиберцовыми костями буйвола, обглоданными то ли Голышами, то ли стервятниками.
Камни отозвались нужным звучаниемГроук заменил только два. Опробовали отдался мелодии. Руки Гроука точно преследовали нечто невидимое, мечущееся по камням литофона, и преследование это оборачивалось музыкой, и в ней проявлялся и преломлялся мир долины. Стена гор и близость болот, и гады, скользящие в горячей тине, и сонные звери, и даже угрюмое смертоносное облако, уносимое ветрами и всегда остающееся на месте. И было в музыке то, что Гроук разглядел в Голышах, то, что неожиданно и благодатно оказалось необходимым ему.
Они слушали, слышали, а может бытьпонимали. Не напрягаясь, он легко улавливал, как борются в них страх, и любопытство, и удивление, и доверие. Доверие.
И окаменелая душа одинокого рэбба внезапно сама наполнилась теплом и благодарностью.
Ветер переменился. Много дней подряд он ровно заполнял речную долину, донося запахи далеких лесов; и вдругослабел, а потом повернул, и придвинулись запахи близких болот. Подымаясь на скалу, Гроук видел, как изгибается и становится все ближе облако Тлена. И запах его становился сильнее, или резко усиливалсяи порывам ветра вторил тоскливый, внезапно прерывающийся рев бегемотов.
Добычи еще хваталоно следовало уходить.
Сам он мог оставаться долгомедленный яд Тлена не приносил настоящей опасности, но слабым, хрупким Существам, искоркам разума, оставаться означалоугаснуть. Гроук давно, в считанные дни, освоил их примитивный язык и объяснял, насколько это было возможно для существ, не понимающих связи времен и событий, опасность; его понималии ничего не изменялось. Странный, слабый разумвсе время порождает новые сущности, неожиданные и нелепые объяснения. Не видят, не способны увидеть действительность только миражи, не понимают ни прошлого, ни будущеготолько смена миражей, хроники, разворачивающиеся по выдумываемым и тут же забываемым законам. Слабый, больной разум, все время на самой грани ухода в цветную животную бессознательностьи вдруг внезапные подъемы, сотворение миражей, на мгновение завораживающих даже могучего рэбба.
Гроук пытался рассказать _истину_, передать хотя бы часть великого знания, накопленного двумя тысячами Гроукови убеждался, что единое знание распадается, становится словами, в которых с каждым днем все меньше смысла, или (чаще) деталями, составными частями, украшением очередных миражей. И все же Освобождение происходило, происходил пусть неточный, но близкий резонанс разумов, спасительный для Гроука; и чувствовал он, что не может уйти, оставить частичку разума, частичку себя вымирать здесь, на краю болот. Наверное, неточный резонанс, нелепое, ни с кем из рэббов не бывалое Освобождение, а может, и влияние Тлена подействовалиГроуку все чаще приходило в голову, что Голыши должны не просто выжитьони должны прийти в мир. Есть что-то большое в причудливых миражах их душ, в преломлении знаний от одного к другому, третьему, сотому и от поколения к поколениюбольшее, чем строгий и бездонный разум рэббов постиг и запечатлел.
И, может, Закон сильныхне единственный я не лучший закон, и все точные знания и связи, хроника действительности, накопленная рэббами, намного более сложная, чем возможно передать звучащей речьюеще далеко не все, и хроника миражей в конечномитоге столь же близка к истине или столь же бесконечно далека от нее? А значит, мир этот, могучими руками рэббов превращенный в пригодный для жизни слабыхим и должен принадлежать?
Клочки и сгустки тумана, насыщенного Тленом, подползали к пещерам и хижинам, к обиталищам Голышей, стекающихся в долину под защиту рэбба. Оставатьсяугаснуть Гроук вслушивался в слабые голоса, всматривался в уродливые маленькие лица Привязанность, смешная, незнакомая привязанность, потребность сильного в слабом, мудрогов доверчивом И когда Голыши в очередной раз согласились, что да, немедленно надо уходить, и в очередной раз не двинулись с места, Гроук решился.
Там, где разум бессилен, действуют воля и страх. Он повелели ни отступить, ни ослушаться они не могли.
Подчиняясь его воле, они шли и шли по мелководьям, по краю топей, по каменистым осыпям, вброд через малые речушки и вплавьчерез большие, по торфяникам и бесконечным болотам. Все шли, все ветви, все племена, все искры разума, все, кто обитал, кто вымирал, едва родившись, в долине.
Больных и слабых несли на звериных шкурах, вчетвером или вшестером так слабы Голыши. Младенцы висели за спинами и на руках матерей, и пили материнское молоко прямо на ходу. Все шли, и только за мертвыми навсегда смыкалась черная топь. Мертвые оставалисьа живых становилось больше. И на каждой стоянке и даже в пути Гроук говорил и повторял, говорил все, что удавалось выразить на их языке, об окружающем мире и о мире, куда они обязательно придут. И каждый раз Гроук чувствовал очередную ступень Освобождения, и знал, что теперь сможет долго и спокойно существовать на Свободных землях.
Стоянки сворачивались, живые наскоро прощались с теми, кто уже не продолжит Путь, и уходили, подчиняясь привычно воле Гроукаили уже просто привычке
Ветра совершали свой извечный круговорот, дожди проливались на склоненные головы, рождались и вырастали дети, и вот уже всем казалась жизнь вечной дорогой к неведомому миру из мира, ставшего запретным и потому особенно прекрасным.
И когда кончились болота, когда позади остались леса и горы, когда совсем выветрился запах Тлена, а впереди раскрылись Свободные земли и за нимиокеан, племена просто не могли уже остановиться. Они продолжали путь, уходили вглубь Свободных земель, туда, где бродят непуганые стада, где живут гордые звери и где доживают свой век старые рэббы, освобожденные от памяти и сострадания.