Неуверенно, но с нажимом Газарчи провел смычком, и кобыз отозвался бархатно-густым сочным тоном. Потом еще раз, затем еще... Потихоньку кобыз зазвучал. Смотря на красный диск заходящего солнца, следопыт играл. Играл, не задумываясь о том, что да как нужно делать, как прижимать струны на кобызе, как водить смычком. Мелодия сама лилась из души, простая, как вой ветра, но вместе с тем и сложная. Потому, что в этой мелодии слышались и плач ребенка, и успокаивающая колыбельная матери, и вой волков, и скрип дерева на ветру, свист летящих стрел, и стон умирающих, и топот копыт, и шум камыша, хруст снега, и звуки проливного дождя. И так с начала и до конца, от криков новорожденного, до скрипучего голоса умирающего, от весенней цветущей степи, до воя метели зимой. И снова, и снова играл Газарчи, чувствуя, как вместе с грустными звуками мелодии разрывается и плачет его душа, потому, что все повторяется вновь и вновь. Человек рождается с болью, и с болью же умирает. И ничто на свете не может изменить этот путь от колыбели до могилы. И хотя разум знает это, но душа протестует, ведь смерть прерывает всё, к чему стремится человек, делает его жизнь бессмысленной. И от того мелодия кобыза полна горечи и грусти.
Следопыт так увлекся, что не заметил, как солнце уже скатилось за горизонт, и красное зарево потухло. Серый полумрак рваным покрывалом накрывал степь. И через прорехи стали загораться звезды. И лишь тогда, он совершенно опустошенный опустил смычок. Всё. Он сказал всё, что хотел, думал, чувствовал. И больше в нем ничего не осталось, кроме одной всепоглощающей пустоты. Но и та, как только Газарчи перестал играть, наполнилась звуками кузнечиков и сверчков, заунывным воем комаров, щебетом птиц, и шумом камыша на ветру.
- Хорошо играл сынок..., - тихо произнес баксы. Он стоял рядом, а следопыт, только закончив играть, заметил его присутствие.
- Теперь я все о тебе знаю. Пей! - шаман протянул следопыту пиалу с отваром. Газарчи выпил, стараясь не морщиться, и подавил в себе позыв выплюнуть отвар на землю. В отваре что-то было, догадался следопыт, что-то такое от чего закружилась голова и качнулась земля под ногами. Потому, что пока они дошли до юрты шамана звуки в степи внезапно стали оглушающими, ноги следопыта ватными. Он еле переставлял ноги, голова кружилась, но чувства обострились до невозможности. Следопыт видел каждую ниточку в ткани халата на спине шамана, мог сосчитать всех мошек, что вились над его головой, и безошибочно определить, не глядя, только по звуку, что в камышах в ста шагах от них лиса грызет какую-то живность. То ли ондатру поймала, то ли зазевавшуюся утку. Нет, судя по запаху ондатру. В нос шибал сильный запах тины, ила, водорослей, и речной воды наполненной живности.
Когда шаман усадил следопыта перед очагом и вместе с ветками подкинул в костер заячью шкурку, следопыт закашлялся от удушливого дыма.
- Дыши! - властно крикнул шаман, ткнув следопыта в шею, что тот окунулся в самую гущу зловонного дыма. Из глаз следопыта полились слезы, и дальнейшее, что происходило, он видел как в тумане. То ему послышались звуки кобыза, но издавал их шаман ртом, странно и жутко подвывая. Баксы преобразился. На нем была странная одежда, из звериных шкур, украшенная связками птичьих перьев. Глаза шамана маленькие и узкие, вдруг стали казаться огромными блюдцами, и они светились.
-Тум-тум-тум! - зазвучал бубен в его руках, а шаман закричал страшно и непонятно - Нак! Нак! Нак!
Движения шамана и крики все ускорялись, он юлой крутился вокруг костра и Газарчи. И время от времени что-то подкидывал в огонь. Языки огня вспыхивали и поднимались выше, и по стенам юрты плясали и множились тени. Словно не огонь пожирал подношение, а они, тени. Нестерпимая вонь в юрте усилилась. Следопыта стошнило. Все его внутренности вывернулись наизнанку. Когда ему уже нечего было из себя исторгнуть кроме желчи, что-то зашевелилось в его теле. Зачесалось под кожей, стало ощутимо ворочаться в мышцах.
- Тум-тум-тум! Нак-нак-нак! - звук бубна и голос шамана слились в один звук. Сознание Газарчи поплыло, и через какое-то время он перестал понимать, что происходит. То шаман смотрел на него волчьими глазами и щерил клыки, то бездонными глазами совы заглядывал в душу. И то нечто, что сидело в теле следопыта испугалось и стало выходить.
Газарчи смутно видел, как шаман наматывает тонкого червя на пучок сушеной травы. И тот все наматывается и наматывается, кажется, что он бесконечен. А пучок травы уже весь в белой паутине. И хотя шаман никак не мог мотать червя на пучок, и одновременно стучать в бубен, но бубен все еще оглушительно звучал в ушах следопыта.
- Тум-тум! Тум-тум! Тум-тум! Тум-тум!
Сердце Газарчи билось в такт этим звука, и это последнее, что он запомнил, погружаясь во тьму.
***
Н-да.... За, что я не люблю степь? Помимо того, что здесь спрятаться сложно, так еще и пищу приготовить проблематично, и это несмотря на обилие дичи. Вот подбил я гуся, а чтобы его приготовить проскакал километров семь вдоль реки, пока нашел одинокую иву, которая на дрова и пошла. Гуся предварительно ощипанного потрошат, полощут в воде. Намазывают снаружи и изнутри смесью соли с перцем, и обмазывают тушку снаружи толстым слоем глины. ( Некоторые обмазывают гуся глиной, не ощипывая, все равно перья потом в глине остаются). Получившийся кирпич жарят в костре. Затем глину разбивают и достают ароматную тушку, сваренную в собственном соку. Шкура при этом намертво прилипает в глиняной оболочке, и вы лакомитесь чистым мясом. А если еще вам повезло и вы нарвали в степи дикого лука или чеснока. Убейте меня, но никак не могу запомнить его названия на латыни. И вы макаете перья лука в соль, и едите вприкуску с горячим мясом, блюдо получается просто сказочное! Особенно если вы до этого неделю ничего не ели кроме твердого, и безвкусного как старая мочалка, сушеного мяса неизвестного возраста и происхождения.
Эх! Еще бы чайку вскипятить, и мешочек с чайными листьями у меня имеется, но, увы, не в чем. Не могу же я с собой как товарищ Сухов еще и чайник таскать. Конечно, нет ничего проще, чем приторочить его к седлу с одной стороны, а с другой раскладушку. Но боюсь, не поймут меня, да и раскладушка будет лошадь по заду бить во время бега. И Матильдушка моя совсем спятит от такой нагрузки. Но ничего. Отпустил я её попастись и отдохнуть, расседлал, и попону с потником сушиться повесил на остатки ивы. Однако, сиздырге (между нами говоря), руководствовался я не только исключительно любовью к своей лошадке, а и тем соображением, что если меня будут искать, то в первую очередь обратят внимание на пасущуюся лошадь под седлом. Ведь если человек в бегах и прилег отдохнуть, он ни за что не станет седла снимать. А лошадь без упряжи и даже без уздечки внимание привлечет в последнюю очередь, мало ли. Может от табуна отбилась? - Успокаивал я себя такой мыслью, пока устраивался трапезничать. Берег я выбрал крутой, обрывистый, причем с обеих сторон реки. Река в этом месте словно разрезала степь как лезвие, впилась в землю метров на пятнадцать ниже поверхности. Так, что костер мой не был виден, да и белесый дым развеивало ветром, и он не шел прямым столбом к небу. Только вот спать на отвесном берегу было не особо удобно. Впрочем, сиздырге уважаемые, спать я здесь и не собирался. Ага! Сейчас! Заночевать на крутом берегу у костра, все равно, что в мышеловке спать лечь. Если найдут, расстреляют на месте, прежде чем мяу сказать успею. К тому же дымком вдоль реки несет, и кто-нибудь любопытный на огонек заглянуть может. Так, что береженого Бог бережет. Поэтому от греха подальше, перебазируюсь я на ночь выше по течению, там себе гнездышко и совью в камыше. Комары да мошка мне будут петь колыбельную, но уж лучше они, чем кыпчакские стрелы.
Нахлобучив шлем на голову, и подхватив мешок со своими пожитками и недоеденным гусем, я поднялся по отвесному берегу, потопал вдоль реки по течению. Потом переплыл реку, держа мешок с вещами над головой, и загребая одной рукой. Переплыв на ту сторону, протопал назад. И пройдя метров двести, переплыл реку опять, вернувшись на тот берег, где разжигал костер, и где паслась моя лошадь. Подумав, решил обосноваться в самой гуще камышовых зарослей. Фиг меня тут найдут, подумал я осматриваясь. Вам может показаться, что после боя, который я дал преследователям, все эти предосторожности напрасны? И меня мучает мания преследования? Я вас умоляю!