Я не стал упоминать, что в период хронического недосыпа надевать контактные линзы на красные, воспаленные глазачто кирпичи в них запихивать. По моему изнуренному виду было легко догадаться, что ночьне лучшее время суток для меня, а после и день идет не лучше.
Ясно. А что касается моих методов я придерживаюсь мнения, что лучше дать человеку по носу, если это отвлечет его от отрывания собственной головы.
Я всей шкурой прочувствовал их агрессию, которую вы выплеснули на меня. Теперь вся группа меня ненавидит. Вы так пытаетесь мне помочь?
В действительности я дал вам шанс улучшить ваши отношения с группой. У них была целая ночь подумать о сказанном. Возможно, они решили, что где-то были неправы, и теперь их мучит чувство вины. К тому же ваши слезы убедили их, что вы куда менее неприступны, чем кажетесь. Иногда полезно дать окружающим увидеть, что ты просто человек. Иногда полезно самому вспомнить, что ты просто человек.
Вы их спровоцировали. Как вам это удалось?
Профессиональный опыт, он как будто бы улыбнулся. На секунду, слегка.
Странно, но я воспринимал наш разговор как нечто невесомоетак легко и просто было говорить с ним, как до сих пор только с извращенцами и прочими людьми, которых я не считал за людей. Словно бы тот конфликт стал контактом между нами. Темой для первой беседы. И все же я продолжал злиться.
Вы могли бы наладить мои отношения с группой более гуманным способом, но вместо этого предпочли повеселиться, наблюдая, как от меня летят клочья. Сейчас до меня достаточно дотронуться, чтобы я зарыдал. Я не контролирую свое эмоциональное состояние. Не знаю, что влияет на меня таким образомлекарства или обстановка. Атаковать меня в данном состояниивсе равно что пнуть больную собаку.
О-о, протянул он. Веселье здесь не главное. Признайтесь, Науэль. Что вы чувствовали вчера, когда все обсуждали вас?
Ничего.
А на самом деле?
Несправедливость.
Отчего же, по вашему мнению, у вас возникло это чувство?
Я рассматривал его, сквозь очки наконец-то видя отчетливо. Он оказался старше, чем я предполагал, но мне не удавалось определить его возраст. Ему могло быть сорок, а могло и пятьдесят. Кожа довольно-таки гладкая, но невозмутимость характералучшее средство от мимических морщин. Взглядспокойный, уверенный и ужасающе проницательныйвыдавал его зрелость. Чем-то Октавиус неуловимо напоминал мне Дьобулуса. Я расслабил сжатые в кулаки пальцы.
Они не знают меня. Не имеют представления, что я думаю и что чувствую. Если я не хочу, чтобы во время завтрака кто-то сидел рядом со мной, это не обязательно означает, что я всех презираю. Просто сейчас мне сложно переносить чье-либо общество.
Разумеется, вы не заслужили эту вспышку раздражения в полном объеме. Но если бы вы не заслуживали ее совсем, я бы не позволил ей быть. Вы оскорбляете окружающих не только отказываясь сидеть с ними за завтраком. Вспомните, что вы сказали. Вы знали этих людей в достаточной степени, чтобы заявить, что они получают по заслугам?
Нет, я положил ногу на ногу и скрестил руки на груди.
Ваша ненависть распространялась не только на них, но и на себя самого.
Уж себя-то я точно знаю достаточно хорошо, чтобы ненавидеть.
Вы уверены?
Ну конечно. Как все себя. Кого мы можем знать лучше того, кто надоедает нам целыми днями и от кого мы не можем избавиться?
Мои аргументы звучали неубедительно. И я замолчал.
Вам следует подумать над вашим отношением к людямтак ли уж оно справедливо и правильно. Ко всем людям. К себе в том числе, Октавиус задумчиво вращал в пальцах ручку. Ты должен принять решение, продолжил он, почему-то вдруг переходя на «ты». Либо ты продолжаешь посещать терапевтическую группу и работаешь, либо не посещаешь и не мешаешь работать остальным. Так что? Ты придешь завтра?
Не знаю.
Что ж. В этой клинике никого не держат против воли. Сутки пребывания здесь стоят столько, что этой суммы хватило бы на вечеринку с принятием тех самых веществ, от зависимости к которым мы лечим. Выбирай, что тебе нужно. Не то, чего тебе хочется, а что тебе нужно. И если ты остаешься в клинике, то лечись. А не устраивай вечеринки.
Хорошо, выдавил я. Я буду завтра. И постараюсь не просидеть все время молча, с отвращением разглядывая присутствующих, как делаю обычно.
Замечательно. Кроме того, я считаю, тебе необходимы индивидуальные консультации.
Сама мысль об индивидуальных консультациях вызывала у меня еще большее желание удариться в паническое бегство, чем необходимость приходить на групповые сессии. Но я согласился и ушел, ощущая себя перееханным в трех местах.
На следующий день я познакомился с Розой, когда она бесцеремонно плюхнулась мне на колени. Девицы, позволяющие себе подобную фамильярность, меня всегда раздражали (если тебя ноги не держат, сядь на пол, идиотка), и я стряхнул ее, как кошку, без всякого намека на почтение. Поскольку с Розой не церемонился никто и никогда, ее это нисколько не обескуражило, и она сияла широченной улыбкой, усугубленной размазанной по зубам ярко-красной помадой.
Ты красивенький, сообщила она мне как что-то новое, и я узнал этот хриплый прокуренный голос.
Я в курсе.
Меня зовут Роза.
И что? буркнул я. Я терпеть не мог это старомодное имя. И в моем сердце умещалась только одна цветочная девушкаИрис. Я посмотрел на часы: десять часов ровно.
Октавиус вошел в комнату и поздоровался с нами. Ему ответил нестройный гул голосов. Украдкой рассматривая людей, вчера отхлеставших меня словами, я не узнавал ни одного из них. Я всегда считал, что у меня плохая память на лица, но в тот день осознал, что просто смотрю на людей и не вижу их в упор. И дело не в том, что раньше я приходил на сессии без очков. Скорее уж это мои обычные ментальные игры. Детский трюк: накрываюсь с головой воображаемым одеялом и убеждаю себяесли мне вас не видно, то и вам меня. Почему же я счел участников группы отвратными, если даже не удосужился сначала рассмотреть их хорошенько?
Мне пришлось сжать чью-то холодную, слегка влажную рукутолько на секунду обязательного ритуала приветствия, от которого я раньше отбрыкивался, пряча ладони в карманах. Рука была застенчивая и неуверенная. Я твердо вознамерился сегодня вести себя хорошо, даже если мне придется выдергивать из себя слова с усилием и болью, как застрявшие в горле рыбьи кости.
Я заставил себя слушать, не изгаляясь над каждым словом. Их истории уже не казались столь отчаянно тупыми. Но очень похожими. Я тоже рассказал «свою», придумывая на ходу. Я жил в приюте и никто меня не любил, бедного мальчика. Октавиус ухмыльнулся мне, но я притворился, что не заметил, и продолжил рассказывать. Жестокость взрослых ужасна, ее воздействие на детский разум трагично и необратимо. Лишь погрузившись в наркотическое забытье, мне удавалось отвлечься от кошмарных воспоминаний трудного детства. Вот такая вот ботва. Умолкнув, я заметил, что некоторые смотрят на меня виновато, видимо, вспоминая, как напустились вчера. Октавиус не стал высказываться, только подтянул повыше рукава свитера. Я послал ему мысленное «я не могу, не могу», что подозрительно походило на извинение.
Позже, когда я гулял под соснами по сырым тропинкам, меня настигла Роза, которая, похоже, уверовала, что способна превратить меня в ее друга навек. Естественно, она сразу заявила, что наткнулась на меня совершенно случайно, и я скривил лицо, но все-таки решил потерпеть ее присутствие и даже замедлил шаг, чтобы она за мной успевала. А может, я просто надеялся, что, гуляя со мной, она поскользнется и рухнет в грязь.
Пяти минут, проведенных с Розой, было достаточно, чтобы выделить ее главные черты: она была глупая и сумасшедшая. Для того, чтобы убедиться в первом, было достаточно послушать, что она несет. Для того, чтобы догадаться о второмвзглянуть, как она одета.
Я, конечно, могу понять любовь к шпилькам, но в весеннем лесу они кажутся несколько неуместными.
Она сверкнула зубами.
Я пытаюсь выглядеть как можно лучше в любой ситуации и любой обстановке.
Трудно выглядеть хорошо, когда изо всех сил пытаешься не навернуться.
А разве у меня не получается? она расставила руки для равновесия.