Недавно состоялась конференция с журналистами по поводу нового фильма, в котором Ирис сыграла главную роль. Как раз до этого она покрасила волосы, и журналисты заметили на ее руках потеки от краски, о чем потом каждый из них не забыл упомянуть в своей статейке. Когда позже Ирис спросили, как она восприняла то, что ее конфуз растрепали на всю страну, она безразлично брякнула: «Краска на руках. Пиздец какая достойная обсуждения новость» и, естественно, настроила против себя всех, кого еще можно было на что-то настроить. Пресса зашипела: хамло-хамло-хамло и круглая дура: двух слов связать не может. Что-то творилось с Ирис, но что-то творилось и со мной, и мне было не до того, чтобы думать о ней. С появлением Стефанека она отошла на второй план
Все же, размышлял я, следует ли мне подойти? Но ее неестественно прямая осанка выдавала напряжение и стремление оказаться в одиночестве, вдали от обжигающе-любопытных взглядов. Она улыбалась собеседнику, но смотрела сквозь него, хотя бы своей душе позволяя унестись далеко. Мне не хотелось быть одним из своры досаждающих. Мне достаточно было чувствовать свою связь с ней. Невидящий взгляд Ирис скользнул по моему лицу, затем все-таки вернулся, задержался на моих глазах. Я улыбнулся ейчуть заметно, уголком губи поднял бокал в молчаливом приветствии. «Мы лучшие друзья, даже если ты пока не знаешь об этом». Она продолжала серьезно, мрачно смотреть на меня. И я оставил ее в покое.
Не помню, куда я шел, куда пришел, но в итоге я очухался в полицейском участке, где мне любезно объяснили, что я разбил бутылку и воткнул «розочку» кому-то в бок. Я возразил, что не помню такого.
Хотя, конечно, вполне на это способен, добавил я в остром приступе честности.
Мне сказали, что жертва узнала меня в лицо. Я ответил, что канешшшна, меня вообще почти все в этом городе узнают в лицо. Полицейский почему-то очень разозлился и начал орать на меня, что я, мол, блядь накрашенная. Я соглашался, смеялся и глумился над ним. Потом мне резко все надоело, я заявил, что мне плевать, что я и кого, и вообще я хочу спать. С минимумом деликатности меня швырнули в камеру, и в неспокойной разношерстной компании других задержанных я свернулся клубком и заснул.
Спозаранку меня вытолкали из участка пинками. Пострадавший, наутро страдающий от тяжелейшего похмелья, запутался окончательно и уже даже сомневался, что его вообще ткнули, хотя ему и наложили двадцать швов.
Не проспавшийся и перегарный, я побрел к отелю, и от меня встречные шарахались. Ничего, мне не привыкать.
В отеле пахло краской и цементной пылью. Ни единого человека не попалось мне навстречу, и коридоры были тихие-тихие. Я распахнул первую попавшуюся дверьи вот он, Стефанек. Он оглянулся, посмотрел на меня и даже не удивился моему неожиданному появлению.
Ну и видок у тебя.
У тебя тоже.
Надо же, какие розовые щечки могут быть у человека, который бросил привычку регулярно доводить себя до нуля. Синие глаза ясные, как небо после дождя. На нем были футболка не по размеру и широченные штанищивсе заляпано краской. Волосы, чтобы не мешались, он скрепил несколькими резинкамиспереди и на затылке, открыв заметно отросшие светлые корни. Многие удавились бы за волосы такого цвета и оттенка, а он их красил с тринадцати лет. В общем-то, выглядел Стефанек нелепо. Но я никогда не видел никого красивее, и во мне все содрогалось.
Соскучился?
Нет, конечно, но сам вот только хвостиком не вилял, потому что хвостика не было.
Показать тебе, что я сделал?
Покажи.
Он провел меня по комнатам, и, хотя меня очень впечатлили его достижения, мои мысли занимало другое, и я никак не отзывался об увиденном. Он действительно попытался создать ощущение отдельного, очень специфичного пространства в каждой комнате. В алой почти всю стену занимало сердце, изображенное анатомически точно, что смотрелось жутковато. В черной комнате, куда уже завезли мебель, все было пушистым и мягким, оконное стекло замазано черной краской, так что стояла тьма кромешная.
Ощущаешь себя как в коконе. Очень успокаивает, не правда ли?
На стенах огненно-оранжевой Стефанек нарисовал обнаженных женщин, чьи тела провокационно извивались, переплетаясь друг с другом среди языков пламени.
Моя любимая, известил он, отворяя дверь следующей комнаты.
Эта называлась небесно-голубой. И небо там действительно было. Я сел на кровать, притворяющуюся плотом.
Это все, конечно, интересно. Но кому захочется останавливаться в таком странном месте?
Стефанек пожал плечами.
Реальность серая и раздражающая. Люди порой нуждаются в некоторой иррациональности, нелогичности, может быть, причудливости. И они придут сюда, когда им потребуется побег из обыденности.
Кстати о побеге. Ты решил совсем не появляться дома?
Стефанек, не глядя на меня, поскреб ногтем стену.
Я решил, тебе лучше посидеть одному, подумать.
И дня не стану сидеть один.
И об этом тоже подумать, он не договаривал, не осмеливался высказать, что угнетает его.
Что за ерунда, Стефанек? У нас все было в порядке, пока ты не начал чудить.
Он взглянул на меня с недоумением.
Видимо, ни о чем ты не подумал. Ладно.
Он увел меня в розово-сиреневую, на тот момент еще не розовую и не сиреневую, а просто темно-серуюцвета нанесенной на стены грунтовки. Тупо всматриваясь в гладкую стену, я гадал, чего Стефанек от меня хочет, но расспрашивать не спешил.
Не хочешь попробовать? прервал игру в молчанку Стефанек.
Попробоватьчто?
Нарисовать что-нибудь. У тебя все есть для этого: кисти, краскипричем в пределах твоей любимой цветовой гаммы.
Да какой из меня художник?
Ты рисуешь настоящие маленькие шедевры у себя на лице.
Это другое.
На лице даже сложнее, чем на плоской поверхности, возразил Стефанек и протянул мне уголек, который использовал для набросков. Вперед. Если у тебя не получится, я загрунтую и нарисую поверх что-то свое.
Он давил на меня, заставлял меня. Когда Стефанек приобрел власть надо мной? Непонятно. Я не мог и слова выдавить и начал рисовать лишь для того, чтобы выместить раздражение. Резкими штрихами обозначил холмистую землю. Набросал дерево. Резкие росчерки вместо ударов. Руки слегка дрожали после бурной ночи, и это здорово мешало. Я старательно обрисовал полукружие луны на горизонте, чувствуя, как Стефанек буравит взглядом мой затылок. И тогда я огородился стеклянным куполом. Доносящие с улицы звуки пропали, будто я оглох. Я открыл банку с темно-розовой краской и заставил себя забыть обо всем. Впервые за долгое время я действительно был один. С самим собой.
Я рисовал долго, отвлекшись лишь на то, чтобы стрельнуть сигарету у Стефанека (беззвучного и уже почти невидимого). Сигарет у него не было. Завязал со всем разом, какая отвага, ну надо же. Мое дерево было сиреневым, земляфиолетовой. И бледно-розовое небо. Неестественно и вызывающеочень в моем духе. Я был нетороплив и дотошен. Пока я рисовал, ко мне возвращались воспоминанияо том, каким я был когда-то, когда дни виделись мне яркими и прекрасными, так что мне не хотелось ждать ночи когда мне не приходилось искать, как бы развлечься, чтобы не сдохнуть с тоски, меня занимало столько вопросов, хотелось столько всего узнать. В школе, в самый первый день, нам подарили карандаши. Дома у меня не было ни карандашей, ни красок, ничего. Те карандаши показались мне совершенно удивительнымиих цвета, форма, гладкость покрывающего их лака (у каждого карандаша слегка различающаяся; синие и черные были чуть шероховатые на ощупь), сладковатость их грифелей, их запах. Все ощущения были такие сильные, позже я даже под кислотой не ощущал подобного. Почему же я так изменился? Произошедшее было просто неприятным физиологическим процессом. Телесным. Разве мог он затронуть мою душу, мой разум? Я убеждал себя, что нет, но не мог ответить себе, почему после того случая мне словно мешок на голову наделия перестал видеть, слышать, обонять. Все исчезло для меня.
И ком в горле, и глаза жжет. И даже сил нет на то, чтобы связать свою слабость с последствиями перепоя. Я раскрасил луну светло-розовым, обозначил пятна на ней бледно-вишневым. Провел от нее волнистую дорожку, превратив землю в море. Не хватало чего-то, и я пририсовал поверх готовой картины бабочек, темно-розовыхмой любимый цвет, мой любимый тон. Бабочки сидели на голых ветках дерева, притворяясь листьями. Некоторые падали в воду. Когда я завершил, я чувствовал себя опустошенным, вымотанным. День клонился к вечеру.