Ты никогда не думал, где у нас душа?
Я думаю, что у меня ее нет, и на этом мои мысли о ней заканчиваются.
Я считаю, она перемещается в наших телах с током крови. Можно прикоснуться равнодушно, удерживая свою душу глубоко под кожей, ощутив лишь отклик тактильных рецепторов. А можно так, что прочувствуешь это прикосновение всей душой, всем сердцем, он дотронулся до моей щеки. Чувствуешь? Моя душа в кончиках моих пальцев.
Лицо Стефанека было близко к моему. Его глаза в этом свете казались темно-фиолетовыми, взгляд открытый и нежный. И мои тревожные звонки взорвались криком. Никто не воспринимал нашу связь всерьез. Просто два тусовщика, которые вместе до тех пор, пока им весело. Никто не думал, что а между тем он уже успел прорасти в меня.
Через два дня я впервые ему изменил. По-быстрому, с незнакомым мне парнем. Доброжелатели известили об этом Стефанека, но он ничего мне не сказал. Одной фразой он мог выставить меня вон или заставить просить прощения. Его молчание оставило во мне чувство разочарования и сподвигло на новые подвиги в синем свете.
К началу осени я окончательно уверился, что Стефанек совершил ошибку, явив «Заблудившегося» публикеон был психологически не готов к любому из возможных последствий. Этот фильм стал для общественности иглой, укол от которой постоянно чешется. И пока раздражение не шло на убыль.
Нас многое роднило со Стефанеком, в том числе и привычка компенсировать внутреннюю неуверенность невероятной наглостью. Как и я, он был демонстративен и обидчив. Все это и прежде доставляло проблемы, но вот теперь он начал по-настоящему съезжать. Кричи, хами, раскрашивай лицо, как последняя сучка, сжигай свой мозг на костерке из дряни, дерись с любым, кто посмотрел на тебя криво или не посмотрел вообщеи кто бы подумал, что для тебя это лишь способ успокоить нервишки, ха-ха.
Я и Стефанек резонировали друг с другомуникальная черта наших отношений. Чувство, возникшее у одного, в усиленном виде подхватывалось другим. И поодиночке не пай-мальчики, вдвоем мы были не в два, но в десять раз хуже. Мы приобрели дурную славуи на этот раз фильм был ни при чем.
В первых числах сентября я решил нанести визит Дьобулусутак сказать, проведать старика. Больше из чувства долга, чем потому, что скучал по немуСтефанек компенсировал его полностью и сверх.
Дьобулус встретил меня холодно, пытался не обнаруживать свое недовольство, но оно сочилось из каждой его поры. Я спросил его, видел ли он фильм. Он ответил, что пока не нашел на это время. Я довольно-таки грубо осведомился, чем же он был так занят. Мы никогда не обсуждали его деятельность, но я был наслышан. Он сказал:
Ты колешься. Это глупо.
Ну что ты, я слишком умен, чтобы быть глупым, хмыкнул я и показал ему мои чистые вены.
Дьобулус заявил, что ему не обязательно раздевать меня и искать следы уколов на моем теле, для него и так очевидно: я сижу на игле. Затем он спросил, живу ли я с кем-то. Я отмахнулся: с темдругим, тамздесь. Как обычно. В ответ он заметил, что четыре полных месяцафантастическое постоянство для меня.
Я знаю обо всем, что происходит с тобой. Я знаю каждый твой шаг, добавил он с раздражающим высокомерием.
Зачем же расспрашивать о том, что тебе известно?
Чтобы услышать, как ты соврешь мне.
Я впервые ощутил осуждение со стороны Дьобулуса и, разумеется, окрысился. Он для меняникто, какое право он имеет мне указывать? Стефанек тоже был никем, но он отмалчивался.
Я лучше пойду, буркнул я.
Дьобулус пожал плечами.
Пожалуйста, как тебе угодно.
Но было уже поздноон показал мне свою уязвимую точку. В тот день я ей не воспользовался, но на будущее запомнил ее местоположение. Я был не тем человеком, который сможет отказаться от возможности нанести удар побольнее, врагу или другу, все равно.
Дьобулус все же задержал меня.
Ты смог ввязаться, сможешь ли вырваться? Ты дважды поступил безответственно. Двойная подлостьпо отношению к себе, по отношению к нему.
Я прикрыл дверь осторожно, как будто мне не хотелось ему врезать. Если за время нашей краткой и неприятной беседы у меня и мелькнула мысль обсудить с Дьобулусом происходящее, она была немедленно отброшена. Я не был готов фонтанировать откровенностью. Даже самому себе я не спешил признаться, что у меня зависимость, у Стефанека зависимость, что наша жизнь искусственна и надуманна, как будто съемки «Заблудившегося» продолжаются, уже без режиссера, и главную роль мы поделили на двоих, двигаясь к полному исчезновению. Мы со Стефанеком определенно не пошли друг другу на пользу. Признание бы логичным образом повлекло за собой необходимость завязать и с первой, и со второй моей зависимостью, а мне не хватало сил, достоинства и ума. Все же слова Дьобулуса засели в моей голове, вонзились в мой мягкий беззащитный мозг, как иглы. Я уходил, унося их в себе.
Вернувшись к Стефанеку, я обнаружил, что в его квартире все вверх дном. Сам Стефанек, обдолбанно-тормознутый, сидел на полу, окруженный обрывками раскрашенной бумаги, и плакал. На секунду я открыл глаза на все это, но увиденное мне так не понравилось, что я снова ослеп. Начинать разговор было тягостно. Я предпочел бы просто слинять и вернуться, когда дела изменятся к лучшему, но уже сомневался, что какие-то улучшения вообще будут. Поэтому обреченно вздохнул и спросил:
Что случилось?
Ты уехал, и все стало плохо-плохо, совсем невыносимо.
Я отсутствовал не больше шести часов. Ты мог бы заняться делом, Стефанек. В учебники бы заглянул, что ли.
Стефанек умел рыдать. Его слезы были крупные, как горошины. К тому же он проливал их слишком часто, что раздражало. В то же время все его чувства были открыты, даже те, которые он хотел бы утаить. Если ему было весело, он не мог не смеяться, а если было грустно, он не мог не плакать. Его кретинская искренность не в первый раз заставила меня смягчиться.
Зачем ты порвал свои рисунки?
Они убогие, никчемные. Я смотрю на них и все их ненавижу, он мог рассуждать в таком духе по полтора часа. Он был абсолютно одержим идеей собственной неполноценности.
Вполуха слушая его нытье, я осматривал комнату. Ни один предмет не остался на своем месте. У Стефанека была привычка хватать и швырять все что под руку попадется, когда распсихуется. Он только при мне перебил тонну посуды. Однажды мне это надоело, и я пообещал ему, что в следующий раз куплю сразу два новых набора тарелок, чтобы один из них разбить о его голову. Не то чтобы посуда была так уж нужнаели мы все реже, но когда в ней все-таки возникала потребность, я находил одни осколки.
Они втаптывают мой фильм в дерьмо, и я думаюа вдруг они правы? Вдруг папочка прав, и я всего лишь ничтожество, возомнившее о себе невесть что?
Мне никого не было жалко, плевал я на всех. Но когда Стефанек выглядел таким зареванным и растерянным, мне становилось не по себе. А потом становилось не по себе уже из-за того, что стало не по себе.
Я тоскливо оглянулся на входную дверь, еще раз подавил импульс сбежать, и сел на пол рядом со Стефанеком.
Не все плохо, что они ругают, Стеф. Они мудаки. И твой папаша тоже.
И все же я бездарь. Наверное. Даже думать страшно. Я боюсь этого больше всего.
Ты талантливый. Твой фильм ону меня язык не поворачивался сказать «хороший». В нем что-то есть. Мне нравится, как ты пишешь. Ты отлично рисуешь, просто здорово.
Он зажмурился.
Этого недостаточно.
У меня не было слов, чтобы продолжать убеждать его, потому что в действительности я редко думал на эту темуесть у него талант или нет, меня это интересовало меньше прогноза погоды. Но почему-то я чувствовал сожаление.
Стефанек поднялся и ушел в ванную. Я проводил его взглядом. Маленький, в дырявом свитере на три размера больше, он выглядел каким-то совсем несуразным. Я успел соскучиться по нему, и от этого мне становилось страшно. В поле зрения попал низенький столик, на нем использованный шприц. В этой квартире жили наркоманы, которые уже перестали стесняться. Я отвернулся и уперся взглядом в рисунок Стефанека, разорванный на восемь частей, разбросанных по полу.
Я опустился коленями на ковер и собрал рисунок. Схематично нарисованный человечек, падающий сквозь темное пушистое пространство. Стефанеку нравилось рисовать таких, он называл их «жвачными человечками». Они были желтыми или розовыми. Иногда Стефанек рисовал целые истории про них, начинающиеся бодро, но завершающиеся неизменно жутко. Я считал жвачных человечков вершиной его художественных навыков, пока однажды Стефанек не нарисовал меня. Портрет был выполнен в поразительно достоверной реалистичной манере, и я смотрел с него таким взглядом, будто хотел воспламенить весь мир.