Итак, в начале июня фильм все-таки поступил в продажу, и и, собственно, на этом все. К середине месяца Стефанек сдал экзаменыуспешно, воцарилась невероятная жараневыносимо, а «Заблудившийся» продался в количестве семи экземпляровабсолютно безнадежно. Кассеты пылились на складе, Стефанеку приходилось оплачивать хранение. Он никак это не комментировал и поступил так, как поступал всегда, когда неуютный и враждебный окружающий мир становился еще более неуютным и враждебнымпогрузился в свои фантазии.
Голову Стефанека переполняли сюжеты, постепенно обрастающие плотью персонажи и обрывки воображаемых диалогов. Когда он начинал говорить об этом, его было сложно остановитьдумаю, это основная причина, почему у него не было близких друзей.
Как-то один парень перебил его:
Думаешь, твои истории и картинки имеют значение, влияют на что-то? С тем же успехом ты мог бы ковыряться в зубах.
Стефанек ощетинился в один миг.
А ты влияешь на что-то? Так нужен ли ты вообще? он выплевывал слова словно пули. Когда его мир обесценивали, он терял контроль над собой.
Уже тогда реакция Стефанека показалась мне настораживающей.
Я все-таки укололся, но не со Стефанеком. Неумело, с третьей попытки воткнув иглу в тоненькую, почти невидимую вену, я все же ощутил легкое беспокойство. «Верный способ пустить жизнь под откос», предупреждал меня Дьобулус. Не знаю, зачем я это сделал. Из какого-то непонятного протеста. Я уже был плохим мальчиком. Мне хотелось стать еще хуже. Почти три месяца я отлично жил со Стефанеком. Мне не хватало хаоса.
Какого-то острого кайфа я не почувствовал. Определенно не то, за что стоит умереть. Моя нервная система привычно впитала что дали. А я, слегка разочарованный, поехал домой.
Когда Стефанек узнал о моем поступке, он расстроился. Я пообещал ему, что больше не буду это делать. Но второй раз понравился мне больше, а третий пошел вообще отлично. Финал был предсказуемя быстро подсел, и впоследствии Стефанек смирился, как смирился с тем, что завяз сам. Возня с фильмом окончательно сошла на нет, и жизнь уже не требовала от Стефанека включенности. Старый друг позвал его нежно, и он вернулся к нему. Все возвращалось на круги своя.
Как и я, Стефанек тяготел к беспорядочному образу жизни. Нам не пришлось подстраиваться друг под другамы смыкались идеально, как парные кулоны в форме половинок сердца. Я регулярно был в неадеквате, но Стефанека это не смущало, потому что он сам находился там же. В отличие от Эллеке, который всегда пытался нормализовать мое поведение, Стефанек предоставил мне полную свободу: я мог говорить что угодно, делать что вздумается, уйти, если мне хотелось уйти, а мог остаться и не обращать на него внимания. В таком случае он не капал мне на мозги, как многие до него, а просто находил себе занятие. Я не задумывался о том, что происходит между нами, и тревожные звонки не звучали, хорошо. Мы не были друзьями и не называли себя любовниками, мы всего-то жили вместе. Никаких обязательствсегодня я здесь, завтра где-то еще, это почти что ничего. Впрочем, есть вероятность, что так оценивал ситуацию один я. Значит, Стефанек был достаточно хитер, чтобы создать для меня удобную видимость.
В начале августа, когда сердечная рана Стефанека, оставленная провалом «Заблудившегося», наконец-то затянулась тонкой корочкой, фильм внезапно взлетел
Специфическая популярность «Заблудившегося» началась с выхода статьи, уведомляющей общественность, что режиссер сего шедевраникто иной, как сын популярного политика, известного своими жесткими высказываниями на тему морали и нравственности Подозреваю, увидев статью, отец Стефанека горько пожалел, что в свое время не позволил сыну истечь кровью в ванной. Сыновий суицидтак себе событие для политической репутации, но своими дальнейшими действиями Стефанек нанес карьере отца еще больший ущерб.
Пыльные кассеты с фильмом были извлечены со склада, протерты тряпочкой и просмотрены. Лучшие фрагменты, прикрытые интригующими квадратиками цензуры, прокрутили в нескольких вечерних ток-шоу, демонстрируя зрителям, что яблочко не только далеко упало от яблони, но и, не сбавляя темпа, катится дальшепричем по кривой дорожке. Моя беззастенчивая нагота, изъязвленные бранной речью диалоги, вызывающая гомосексуальная эстетика фильмавсе это неприятно поразило общественность. «Фу», сказала общественность и засела смотреть фильм тайком.
Стефанека приглашали в несколько программ, но он отказалсяне знаю, в какую сумму это обошлось его отцу. Вероятно, значительную, потому что звонки родителям надолго прекратились. Однако в интервью печатной прессе Стефанек был менее осторожен, щедро расточая намеки на реальное положение дел в его семье. Я было заподозрил, что Стефанек сам организовал утечку информациичтобы привлечь к себе внимание, но в итоге решил, что вряд ли: его ненависть к отцу намного превышала его честолюбие.
Киношная пресса поспешила за желтой, и появились первые рецензии. Они были исключительно негативными. Критики рвали фильм в клочья, как собака любимые хозяйские тапочки. «История без начала и без конца; трата времени без смысла»; «Тягомотное, бестолковое повествование, сконцентрированное на маргиналах и ориентированное на такого же низкокачественного зрителя»; «Основные характеристики фильманевнятный и раздражающий. Если автор пытался пробудить сочувствие к подобным людям, то ему удалось прямо противоположное». Их ядовитый зуб был постоянно задействован. Не ругали только меня, отметив, что для человека, чей актерский опыт исчерпывается порнороликами (если можно назвать этот опыт «актерским»), я играю ничего себе. Даже, можно сказать, хорошо. Впрочем, оценивай они меня так или эдак, мне было плевать.
Прочтя рецензии, Стефанек только присвистнул:
Ты снимался в порно? Круто.
У него были своеобразные представления о крутости. Для него это означало перепробовать как можно больше взрослых приключений, даже если и нажить при этом проблемы на свою задницув прямом и переносном смысле.
Я надеялся, что после первого десятка рецензий все и заглохнет, но колесо только начинало раскручиваться. День за днем язвительные замечания прессы, словно градины, колотили Стефанека по макушке. Уверен, он не пропускал ни единой статьикак пешеход, завороженно наблюдающий несущийся на него автобус.
Человек с сохранной эмоциональной сферой счел бы эти выпады пусть жесткой, но все-таки всего лишь критикой. Стефанек же воспринял это как уничтожение. Я не догадывался об этом: он притворился алмазом, блестящим и твердым, и сумел ввести в заблуждение даже меня. Он швырял себя из одной вечеринки в другую, из огней в огни, был слегка пьян и лихорадочно, неестественно весел. Он отвлекался от проблем детским способомпожирая конфеты. Но его конфеты были более чем взрослыми: алкоголь, наркотики и скандалы. Меня это мало тревожилоя же сам был не лучше. Я не замечал, что он разбивается. Он еще не устраивал тех бурных истерик, которых было много после, но в нем уже появились первые трещинки.
С ним я проник в недоступный мне ранее слой обществанаселенный людьми творческими. Кажется, Стефанек знал всех моделей, актеров, художников, режиссеров и шизиков этого города. Они были в различной степени талантливы и неискренне дружелюбны, и я постоянно путал их по именам и роду деятельности. Что впечатлило меня больше всего, Стефанек приятельствовал с половиной моих любимых звездных девочек. Сам Стефанек не придавал этому большого значенияпопсовые мотивчики его не привлекали. Я же в присутствии див истекал слюной и прилежно источал максимум своего склизкого очарования, что доводило Стефанека до скрежета зубовного. В качестве благодарности я приучил Стефанека к своему переполненному безумием, сотрясаемому кислотной музыкой подвальному мирку.
В какой-то период наша жизнь походила на сплошную вечеринку, несмотря на то что пресса продолжала усиленно громить «Заблудившегося». Пусть по большей части химическая, но все же эйфория, эйфория, эйфория.
Иногда нас вышвыривало с небес на землю, и тогда мы вели длинные грустные разговоры на балконе, медленно вдыхая и выдыхая сигаретный дым. Стефанек включал музыку в комнате, и она просачивалась к нам на балкон. Он всегда слушал какую-то заунывную мудотень, как будто специально предназначенную для сведения с ума тех немногих, кто еще не сошел самостоятельно. Ему нравился печальный, протяжный женский вокал, распространяющийся холодящими волнами и как будто бы стелящийся на дрожащем воздухе. Впрочем, такое звуковое сопровождение вполне соответствовало тематике наших разговоров, оставляющих у меня смешанные чувства. Рассуждения Стефанека казались мне откровенно бредовыми, мудрыми, наивными, банальными, поразительнымии всё это одновременно. Он задавал странные вопросы: