Да, не мешает. Помог же Аполлон Парису убить Ахилла.
Эвмен устало потёр виски пальцами. Выслушав рассказ Иеронима о том, как проходит дознание, он потом долго не мог избавиться от возникшего перед глазами образа, в котором призрачная рука направляла стрелу критянина.
Бред Это всё бред, вызванный действием яда. Почему самая нелепая дикая мысль всегда так навязчива? Зудит, как комар над ухом, не давая сосредоточиться. Пошла прочь, зараза!
Царские телохранители, чувствуя за собой вину, готовы землю носом рыть, чтобы покарать тех, кто подослал убийц. Вот только тут образовалась сложность. Искать-то они никого не собирались. Потому как виновный для них очевиден. Гефестион через час после покушения спросил Александра:
Вязать катаскопа?
Не трогать! отрезал царь.
Он, конечно, догадался, кого имеет в виду друг. Меджеди. В списке подозреваемых он числился первым.
Ни в коем случае никого из свиты Анфеи не притеснять. Но следить тщательно.
Следить пробурчал Гефестион, это скорее они за нами следят. В нашем же городе. Ты слишком много позволяешь ей, Александр
Он не договорил. Царь снова вспыхнул:
А может всё дело в том, что это вы слишком разленились за месяцы без дела?
Ну, у меня-то дело есть, возразил Гефестион.
Царь поручил ему вести дознание. Сейчас он доверял только двоимближайшему другу, многократно подтвердившему свою безграничную преданность, и Эвмену. Но Эвмен лежал в постели без сил, хотя царский врач Филипп уверял, что жизнь кардийца вне опасности.
Итак, Гефестион в сложном положении. Он уверен в виновности Меджеди, но не смеет его тронуть и пальцем. Более того, Александр дал понять, что не только Меджеди, но и вообще египтян подозревать не намерен. Гефестион знал (да уже половина «друзей» знала, Леоннат не умел держать язык за зубами), почему царь выгораживает их, и это его особенно раздражало.
Иероним слышал, как Гефестион грозился всыпать палок царским юношам, шептавшимся по углам.
И о чём они говорили? спросил Эвмен, догадываясь, каким будет ответ.
Ведьма. Околдовала царя.
Да, что-то подобное он и ожидал услышать. Царь правильно сделал, что настрого запретил трогать египтян. Так недалеко до погромов и войны.
Гефестиону не позавидуешь. Но у него же в руках неудачливый убийца. Пойманный на месте преступления критянин-стрелок. Но и здесь возникла сложность. Критянин молчал. То есть, не совсем молчал, его же мало на ремни не порезали. Он истошно орал, призывал своих богов, обещал всевозможные кары на головы мучителей, но так и не сказал, кто стоял за ним.
Самый первый допрос пойманного стрелка провёл сам Эвмен в присутствии царя сразу после покушения. Провёл, превозмогая боль. Чувствовал, как накатывает дурнота. Едва держась на ногах, он не смог придумать, как разговорить критянина. После допроса стало совсем худо, начался жар и он слёг в постель.
Гефестион приступил к делу без изысков и разговоров. Однако, испробовав на критянине богатый арсенал пыточных средств, тоже ничего не добился. В замешательстве пришёл к кардийцу посоветоваться.
Впервые встречаю такую стойкость. Он словно одурманен чем-то. Если бы не орал, я бы решил, что он боли не чувствует. Но ведь чувствует! Как такое можно терпеть и молчать?
Если и правда ничего не знает? предположил Эвмен, если знал заказчика тот, кого убила Анхнофрет?
Чушь, фыркнул Гефестион, тогда он врал бы что угодно, лишь бы мы прекратили пытку, но не молчал. А он только бранится.
Уверен? Что только бранится?
Гефестион допрашивал критянина через переводчика, коим выступил ахеец Этеокл. Сын Аминтора сразу понял, что имеет в виду Эвмен.
Нет, не уверен. Думаешь, ахеец в сговоре?
Не знаю. Но, пожалуй, смогу тебе помочь. Есть у меня один парень в помощниках, который поднаторел в языке здешних критян. Он ездил с Филотой в Арголиду. В битве на Родосе участвовал, пострадал там, чудом жив остался. Теперь держу при себе, в грамматеоне. Заметил за ним одно качество полезное, он с людьми говорить умеет.
Да ты что, усмехнулся Гефестион, а мы, значит, не умеем.
Нет, улыбнулся Эвмен, так как он, ты говорить не умеешь. Знаешь ведь, мы жалобщиков и просителей просеиваем, не всех к царю пускаем. Я раньше сам с каждым беседовал, теперь у меня этим Гнатон занимается.
Гнатон? удивлённо переспросил Гефестион, кто ж его так назвал? Неужели отец с матерью?
Нет, он сирота. У дядьки с детства приживался. Лишний рот, сам понимаешь. Обидное прозвище крепче имени приклеилось. Так вот, он так с людьми говорит и слушает, что они перед ним всю душу без принуждения раскрывают. Понимаешь?
Вроде понимаю, куда клонишь. Давай попробуем, пришли мне своего хлебоеда. Хотя сомневаюсь, что выгорит у него, критянин крепким орешком оказался. Смерти и боли не боится.
Должно найтись что-то, чего боится, уверенно заявил Эвмен, у каждого человека есть свой страх.
Так они и проступили. Гнатон, помощник кардийца, потребовал разговора с критянином наедине. Гефестион разрешил. Дознаватель вошёл в допросную, когда солнце только-только поднялось над крышами, а вышел, когда оно уже достигло зенита.
Ну что? нетерпеливо затребовал отчёта Гефестион.
Пока молчит, ответил Гнатон, но есть одна мысль Возможно, получится развязать ему язык. Я должен посоветоваться с господином архиграмматиком.
Ну, советуйся, не скрывая разочарования, протянул Гефестион.
Эвмен внимательно выслушал помощника и с предложением его согласился. Вызвал Иеронима. Когда тот вошёл, распорядился:
Пригласи Анхнофрет, скажи, мне нужна её помощь.
Оставшись один, тяжело поднялся с постели (ноги ещё плохо держали, но и валяться дальше уже не было никакой мочи), прошёлся по комнате, постоял у окна. Сел за стол, взял в руки стленгиду. Мастер принёс её в приёмный покой царя как раз в день покушения. Про подарок забыли.
«А ведь они, болтуны досужие, как в воду глядели. Ведьма Как же я сам-то не догадался»
Эвмену на мгновение показалось, что Артемида повернула к нему лицо и недобро усмехнулась. Кардиец вздрогнул.
«Привидится же»
Он устало провёл ладонью по лицу, стирая липкий пот. К северу от Киликийских Врат ещё лежал снег, а здесь, на побережье, солнце жарило по-летнему. Ставни окна широко распахнуты, но ни малейшего движения воздуха не ощущается. Зато мух, очнувшихся от спячки, налетело видимо-невидимо. Облепили стены, вьются вокруг, противно зудят на десятки голосов. То и дело Эвмен ощущал раздражающие невесомые прикосновения к коже и волосам, от которых его передёргивало.
Похоже, болезнь ещё не отступила. Не рановато ли поднялся с постели?
Нет. Хватит валяться. Дел по горло. И не только с этим дознанием. Есть ещё над чем голову поломать.
Эвмен неловко взмахнул ладонью, отгоняя очередную назойливую муху. Потянулся к стоящему возле стола сундуку, откинул крышку и достал цилиндрический футляр для свитков. Папирус никак не хотел вытряхиваться, а вытаскивать его одной рукой, да ещё левой, неудобно. Правая рука кардийца была туго притянута к телу.
Этот папирусдекриптия письма Аристомена. Эвмен надеялся, что лазутчик, получив возможность писать всё, что считает нужным без иносказательностей (каковые он вынужденно использовал, опасаясь, что египтяне разгадают его тайнопись с сигмой), расстарается на обстоятельный доклад о жизни дворца, о людях, его населяющих. Кардиец ожидал даже большего, твёрдо веря в удачливость Аристомена.
Однако послание вышло кратким. Когда Эвмен ещё до декриптии разглядывал узелки, то явственно ощутил, как дрожали пальцы лазутчика.
Письмо начиналось словами, от которых архиграмматика при первом прочтении бросило в пот:
«Они хотят убить царя!»
Эвмен ни мгновения не раздумывал над тем, кого лазутчик назвал «они».
Письмо проделало долгий путь. По словам человека, его доставившего, сначала с торговым караваном хабиру оно из Уасита, Стовратных Фив, добралось в Тир. Оттуда морем в Арвад. Там задержалось дней на десять. Узнав об этом, Эвмен скрипнул зубами с досады, но тут ничего нельзя было поделать: в скорости доставки сообщений македоняне пока что безнадёжно проигрывали египтянам. Всецело зависели от купцов, которых надо было ещё заинтересовать.