Как уберечь ее сейчас? Остается надеяться на одно: американец прибыл ненадолго. Кстати, надо бы это выяснить осторожно. Магия расстояний действенна и никакая телефонная связь не укорачивает версты, слагающиеся в мили. Даже если мерить километрами. Только б его нелегкая унесла поскорей, этого Кеннеди!
Мне было тревожно. И, как и следовало ожидать, давно зажившая рана заныла уж слишком сильно.
Глава VII Четыре года назад
Это было лето 1980-го года, мои вторые студенческие каникулы. Все шло так хорошо, как просто не бывает на свете.
Студенчество особые пять или шесть лет жизни, ни до, ни после ничего похожего ты не переживаешь с пропетого в первый раз в аудитории «Gaudeamus» до дня торжественного вручения диплома. Освященная традиция позволяет «буршам» жить вне этикета. Помимо того, все в первый год особенно немножко шалеют от совместного обучения. В самом деле, это так странно сидеть за одними партами с молодыми людьми! Но молодые люди не целуют твоей руки, не вскакивают при твоем приближении, перебивают тебя в спорах. Все это можно, все это не нами заведено. Мы не юноши и не девушки, мы «бурши». Можно заявляться в гости без предупреждения, можно подавать еду в ненагретых тарелках. А то и вовсе в бумажных фунтиках.
Увы, после защиты магистерской диссертации ты теряешь какое-то неписаное право на этот стиль жизни. Впрочем, не всю же жизнь жевать на улицах бутерброды. Но тогда я наслаждалась вовсю.
К тому лету мои стипендиальные обстоятельства позволили мне воплотить мечту всякого нормального студиозуса выпорхнуть из родительского гнезда. Я сняла студию в Брюсовом переулке, ну да, разумеется, в Брюсовом, хотя бы ради того, чтобы услышать, как улыбнется в трубке на эту новость Наташин голос. Быть может, я отчасти хотела ее этим обмануть, показать, что я не разгадала столь роскошно ею инсценированной истории с Проклятым Племянником. Наташа ведь не любит своих просчетов, допущенных по нездоровью.
Как же нравились мне мои новые владения! Комнатка в два окна, на втором этаже, а окна даже солнечным днем затенены ветками кленов. Крашеный дощатый пол, довольно занозистый, что мы вскоре сумели в полной мере ощутить, ибо очень любили сидеть на полу. Английские ситцевые обои, довольно-таки вытертые. Крошечная ванная, игрушечная плита. Я купила современную кровать с одной спинкой и старинное бюро, которое заняло четверть комнаты. Раскладной стол, три табурета, и выпрошенный у мамы дедов сундук для путешествий, который дома почему-то назывался «Гросс-Германия». Весь в полустертых наклейках давних отелей. В него поместилась одежда, а сверху опять же можно было сидеть тем, кто берег платье от неровных досок.
Ни новостной панели, ни даже радиоприемника в моем новом обиталище не было к чему? Только самый простой телефонный аппарат. Жизнь в этих стенах кипела изнутри во внешних событиях мы нуждались мало.
Сколько же нас набивалось в эту комнату тем летом! Засиживались до утра, ведь каникулы. Хлестали чай по-московски чашку за чашкой. (Жителей иных градов московское чаепитие, я замечала не раз, весьма пугает). С эйнемскими помадками, с абрикосовским мармеладом, да и просто с хлебом от Филиппова.
Вино мы в те времена пили только в дни экзаменов, уж это святое. Но покупка вина на каждые посиделки была большинству не по карману.
Ник-то, впрочем, был из нас самым богатеньким. Помимо стипендии ему еще выплачивали целых сто рублей в месяц по распоряжению Опекунского совета. Но он уж равнялся по остальным.
Впрочем, мы пьянели и без вина, от одних разговоров, от того, что было так хорошо теплыми теми вечерами и светлыми ночами.
Я наслаждалась тем летом самостоятельностью, полной, совершенной. Родители разъехались по экспедициям, отец в Гоби, мама на Саарема, сестра с мужем отправились на пленэр на Вологодчину, старенькая няня Тася уже полностью переселилась в Бусинки, а Наташа увезла Гуньку в Коктебель. (Впрочем, мое желание самостоятельности и тогда делало исключение для Наташи). Я была полностью предоставлена самой себе. Вернее сказать полностью предоставлена друзьям.
У меня бывали все. Реже всех, пожалуй, Роман, который не любит долгих разговоров. Хуже он не умеет от разговоров пьянеть.
Зато все остальные бывали, все остальные пьянели. Появлялась княжна Нинка Трубецкая, самая из нас безразличная к политике и терпимая к республиканскому устройству, вечно фрондирующая Нинка, в своей любимой зюйд-вестке и бриджах из «чертовой кожи», в любой момент готовая схватить рюкзак и умчаться одна в леса куда глаза глядят.
Так много трепета и гнева,
И тут же смех.
И голосом владела дева,
Что звонче всех.
Простоволосым златопадом,
Смеясь, грустя,
Играла, как ручьем наяда,
Как львом дитя.
И этот слух, что дивно тонок
На звоны лир.
Ты вся была как тот ребенок
Познавший мир.
Стихотворение, посвященное в те дни мне, было неровным, как все почти Нинкины стихи, но всем нравилось. Кроме, может быть, Ника, потому, что он единственный не похвалил, а как-то странно промолчал.
Бывала Вера, тогда еще Маслова, с ее будущим мужем Жаном Сен Галлом, самозабвенно изучавшим русский язык. Мы звали Жана Ванюшей, Ванечкой, и ему это страх до чего льстило.
Бывала Нинкина кузина княжна Лёка. И Нинкина тётка Машка Несмеянова, тётка, что на полгода моложе племянницы, застенчивая и одновременно насмешливая, стригшая свои темные волосы коротко, за что мы дразнили ее «суфражисткой». Ну, это все биологический факультет.
Был Мишка Осипов, с первого же курса определившийся по линии кристаллографии. Его девушки временами менялись, но варьировались всегда внутри одного типа. Я их не запоминала.
Что еще? Дима Федотов, ухаживавший тогда за Ирой, своей будущей женой. Оба будущие физики. Всех не перечесть, да и не вспомнить.
Мы пели вечные студенческие песни.
Пошел купаться Уверлей,
Оставив дома Доротею.
Берет он пару-пару-пару пузырей,
С собою, плавать не умея.
И он нырнул как только мог,
Нырнул он прямо с головою.
Но голова-ва-ва, тяжеле ног-ног-ног,
Она осталась под водою.
Жена, узнав про ту беду,
Удостовериться хотела,
Но ноги милого в пруду, в пруду
Она, узрев, окаменела.
Прошли века и пруд заглох,
И заросли к нему аллеи.
Но все торчит-чит-чит там пара ног-ног-ног
И остов бедной Доротеи!
Чем печальней рисовалась судьба любящих супругов, тем веселей мы орали.
По рюмочке, по маленькой, налей, налей, налей,
По рюмочке, по маленькой, чем поят лошадей!
А я не пью! Врешь, пьешь!
Ей-богу! Божиться грех!
Так наливай студент студентке,
Студентки тоже пьют вино,
Непьющие студентки редки,
Они повымерли давно.
Колумб Америку открыл,
Страну для нас совсем чужую.
Чудак!! Он лучше бы открыл
На нашей улице пивную!
По рюмочке, по маленькой
Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать Земли вращенье.
Чудак!! Он лучше бы напился,
Тогда бы не было сомненья.
По рюмочке, по маленькой
А Ньютон целый век трудился,
Чтоб прояснить тел притяженье.
Чудак!! Он лучше бы влюбился,
Тогда бы не было сомненья.
По рюмочке, по маленькой
А Менделеев век трудился,
Чтоб элементы вставить в клетки.
Чудак!! Он лучше б научился
Гнать самогон из табуретки.
По рюмочке, по маленькой
Пили мы при этом, как я уже говорила, через два раза на третий да и то в лучшем случае.
Ник присоединился к нам только в июле. Всю вторую половину июня, едва кончились экзамены, он затеял проехать на «попутках» до низовий Волги. С двумя сокурсниками с юридического факультета и тремя свитскими. Инкогнито, разумеется. План, сам по себе, был недурен, ведь студентами, шатающимися по городам и весям, летом никого не удивишь. Кто просто путешествует, кто и нанимается на сезонные работы. Последнее, правда, ближе к осени. Но и «на картошке», как называется в студенческой среде страда на хуторах, никого не удивишь ни французским языком, ни латынью, ни обсуждением доказательств теоремы Ферма. Затеряться средь буршей легко даже Императору, особенно если, как сделал Ник, нарочно растрепать пробор, отпустить усики и купить темные очки.