) из опыта полетов над горящей страной,
внутренне — из напряженного осмысления событий, происходивших в Европе с
начала тридцатых годов».
Нет, решительно не подходит снисходительно объединительный термин
«писатель-летчик» к Экзюпери! Это был большой писатель, одновременно по
необязательной случайности владевший профессией летчика, подобно тому как Чехов
был врачом или Грибоедов — дипломатом.
Слов нет, немало драгоценных живых подробностей пришло в произведения
Сент-Экзюпери из его летного опыта. Примеров тому можно привести неограниченное
количество. Чего стоит хотя бы безукоризненно точное наблюдение о том, как
«останавливается время», когда в полете возникает острая ситуация. Летчику
Сайгону, покидающему с парашютом горящий подбитый самолет, «запомнилось, что
он... чего-то ждал... Стоя над бездной, с недоумением и досадой топтался на
месте».
Тут все предельно верно: и само «торможение хода времени», и чувства
человека, находящегося в смертельной опасности, — не ужас или смятение, как
написал бы романист, знающий опасности понаслышке, а именно «недоумение и
досада».
Но летные ощущения, наблюдения, эмоции служат Сент-Экзюпери лишь поводом,
отправной точкой, трамплином для раздумий о гораздо более широких категориях,
тревожащих сердца людей — и отдельного человека, и целой страны, и всего
человеческого общества.
И когда этот трамплин оказывается, по мнению писателя, недостаточно высоким,
он решительно «надстраивает» его, нимало не тревожась о проистекающих от этого
познавательных, фактических, исторических и всяческих иных потерях.
«Силой своего таланта он намеренно возвышает своего героя и обстоятельства
жизни вокруг него. И если бы не талант автора, это возвышение стало бы просто
преувеличением», — справедливо замечает биограф писателя, его старый
знакомый и коллега, бывший летчик Марсель Мижо. Вот именно — если бы не
талант! Оговорка отнюдь не пустяковая... И все же, наверное, прав Р. Грачев,
объясняя сдержанную реакцию французских летчиков — товарищей
Экзюпери — на его произведения в большой мере тем, что присущий этим
произведениям высокий пафос далеко не всегда соответствует реально
складывающейся обстановке.
Так, о линейном пилоте, спокойно планирующем на посадку в одном из
промежуточных аэропортов своего маршрута, Экзюпери говорит: «он был подобен
завоевателю», а для директора воздушной линии Ривьера названия городов, над
которыми проходил самолет его компании, были «крепостями, взятыми с бою».
Впоследствии, в очерке «Пилот и стихии», Экзюпери сам признает, что может
«описать ярость стихий не иначе, как нагромождая превосходные степени, а это не
дает ничего, кроме неприятного ощущения преувеличенности».
И это у Экзюпери не единственное высказывание подобного рода. Он с
сочувствием и пониманием пишет, как тому же директору Ривьеру из «Ночного
полета» нравилось, что один из его пилотов «говорил о своем ремесле просто,
говорил о полетах, как кузнец о своей наковальне».
Но сам Экзюпери говорит о полетах далеко не просто. Говорит несдержанно,
приподнято, остро эмоционально, иногда даже пышно, привнося элемент
чрезвычайности в самое обыденное и каждодневное. Порой, когда читаешь его,
кажется, что это писал не взрослый, да еще хлебнувший немало лиха на своем веку
мужчина, а восторженный, порывистый юноша... Не хочется (да и бессмысленно было
бы) выдавать сейчас оценки: хороша такая манера письма или плоха. Наверное, это
зависит от вкуса. Но бесспорно то, что, прочитав хотя бы несколько строк из
раскрытой наугад, ранее незнакомой книги писателя, каждый безошибочно определит:
«Это — Экзюпери».