А ты капитан глубже покопайся в моей, а равно и твоей памяти и не то еще выудишь.
Спасибо учту. Смотри только не проболтай эти сведения дяде Гельмуту. Иначе мы взорвем его окончательно. Но, все-таки, как тебя зовут?
Ты правильно думаешь, Франц. Еще не время посвящать генерала в эту тайну Генштаба русских. Держу пари. Он сейчас опрокинет стопочку и пойдет нам навстречу. Он тщеславен, и наш рейд, если все удастся, будет блестящим поводом выдвинуться по служебной лестнице. А зовут меня Клаус. Клаус Виттман. И в это время, где-то в глубине правого полушария Ольбрихта, слетевшая улыбка напарника, второго я, невероятно-тонкой и теплой пеленой обволокла его душу. Франц даже вздрогнул и пожал плечами от полученного удовольствия, от нахлынувшего чувства взаимопонимания «со вторым я», которое словно медовый бальзам согревало и склеивало его раздвоенную личность в единое целое.
Генерал после продолжительной паузы, отвел недоуменно-гневный, но уже затухающий и несколько подавленный взгляд от Франца и, прихрамывая, подошел к серванту. Затем взял бутылку коньяка и сделал привычное движение рукой. Машинально, не чувствуя вкуса, выпил порцию превосходного напитка. Это бред! Это невероятно! Это воспаление мозга контуженого юнца! Вот что это! Доказательств у него нет, и не может быть! Или есть? Хотя все что он сказал можно предугадать и не надо для этого быть умником. А датой наступления, конечно, может быть 22 июня. Это день нашего триумфа и, наверное, катастрофы. Русские любят всякие совпадения. Но каков его племянник! Какой аналитический ум! За ним раньше такого не наблюдалось. Странно, но что делает с людьми контузия?! Очень странно Он назвал Франца племянником. Вот бы был у него такой сын?!
Хорошо, хорошо Франц, генерал, наконец, придвинулся к нему ближе, закончив свои потаенные раздумья, и был уже во внимании, так и не задав ему ни одного вопроса после услышанной информации, лишь глаза его лихорадочно блестели, выдавая волнение и большой интерес. Говори, что ты придумал.
Операция будет проходить в три этапа, начал убежденно говорить резковатым берлинским, а иногда более мягким Вестфальским баритоном Ольбрихт.
Первый этап. Это подготовка и проведение собственно самой силовой разведки. Разминирование, выдвижение штурмовых отрядов. Артналет. Зачистка коридора. Его удержание. Здесь же захват в плен русских. Перенос артобстрела на глубину не менее батальона.
Второй этап. Скрытый прорыв штурмовых танков Т-34, в количестве не больше взвода. Два возьмем у нас в дивизии, я видел их. Остальные в других частях. Знаю, что они используются в войсках, особенно против партизан. Несколько человек из русских включим в экипажи, кто проверен в деле. Рейд должен быть внезапным и глубоким, без ввязывания в бой. Дальше изучение ситуации на месте. Захват офицеров штаба, возможно карт.
Третий этап. Это возвращение назад. Коридор должен быть обеспечен по команде, но уже в другом месте.
Генерал слушал молодого офицера, внимательно, не перебивая. Но с каждой фразой его серые, восхищенные Францем глаза тускнели, а лицо приобретало мрачный дымчато-серый оттенок. Он понимал наивность и утопичность этой операции.
Всю ответственность проведения операции возлагаю на себя. Я и поведу танки в рейд, закончил излагать свой план Ольбрихт.
Нет, это невозможно! запротестовал сразу Вейдлинг. Подчеркиваю еще раз, это верная смерть. Вас же русские уничтожат сразу вначале второго этапа. Нет, Франц, я не согласен.
Дядя Гельмут! Как же вы быстро забыли наши глубокие рейды 41 года. Где ваш патриотизм!
Сейчас не 41 год! резко парировал генерал. Это авантюра!
Дядя Гельмут! Риск оправдан. Даже если мы не вернемся, сведения, которые передадим, будут бесценны. Я подчеркиваю, операция возможна при серьезной подготовке. Нужна ваша организационная помощь, а также помощь командующего армией для согласования действий с соседями.
Прорыв нужно предположительно делать здесь. На стыках соединений, даже объединений. Ольбрихт подошел к настенной карте командира корпуса и показал карандашом. Выход из рейдаздесь. Я знаю эту местность. Тогда наш 24 моторизованный корпус прошелся как триумфатор от Днепра до Смоленска. Тем более мы будем продвигаться на русских танках с их звездами, не вступая в сражения.
Выслушивая последние аргументы Франца Вейндлих, вновь залюбовался им. Ему нравились его дерзость, убежденность и прямота. И в эту минуту он подумал:
«А, почему бы и нет. Если все сложится благополучно, то какая козырная карта может быть в его руках. Ею будет бит этот выскочка фельдмаршал Модель. К нам подтянут танковые, артиллерийские дивизии и еще посмотрим, чья сторона возьмет», генерал прикрыл глаза. Ему представились новые победы и новые награды фюрера. «Этого мальчика я, пожалуй, поддержу. То, что он обратился ко мне, а не напрямую по подчиненности в штаб армии Харпе это правильно. Только я смогу понять его порыв и оценить по достоинству его командирские возможности. Тем более что Йозеф дал мне указание провести силовую разведку с использованием его резерва. Командир 20 дивизии генерал танковых войск фон Кессель возражать не будет. Одно только но», Вейдлинг настороженно посмотрел на Франца:
Почему в рейд должен идти именно ты Франц? А не, как положено, командир взвода или роты. Что я скажу твоим родителям, если.
Если я не вернусь дядя Гельмут? Я правильно вас понял?
Да Франц.
А что вы говорите тем солдатским матерям, чьи дети лежат уже и будут положены еще на этой славянской земле?
Но это разные вещи.
Нет, господин генерал, смерть сына для любой матери это невозвратная потеря и огромное горе. Я такой же солдат, как и другие.
И свой долг я выполню до конца. С нами будет бог!
Хорошо Франц, генерал Вейдлинг тяжело вздохнул. Быть всегда впереди! Эту почетную учесть ты выбрал сам. Ангелы охраняли тебя до сих пор, а ведь ты побывал в разных мясорубках. Надеюсь, под их крылом ты будешь и сейчас. Я даю свое согласие на проведение операции. Как мы ее назовем мой мальчик? Брови генерала сдвинулись, и глубокая морщина разрубила его мясистый лоб надвое.
Операция «Glaube " господин генерал.
Почему «Glaube»?
Вера в победу мой генерал. Вера в высшие силы. Вера в доблестных солдат фюрера. И наконец, вера в себя!
Хорошо Франц, утверждаю. Пусть будет операция «Glaube».
Глава 4
22 июня 1941 года. Поселок Заболотное, Журавичский р-н, Гомельская обл. Беларусь.
В тот тревожный воскресный день вдова Акулина, мать пятерых детей, пропалывала усердно грядки. В этом ей помогала Вера старшая дочь. Она только что закончила десять классов с золотой медалью и решала для себя, в какой институт поступать. Мать уже знала о намерениях дочери, была не согласна с ней, но серьезно поговорить о будущем все было некогда. Здесь же на грядках им никто не мешал. Появилось, наконец, самое подходящее время раскрыться душой.
Так ты что Вера решила в артистки податься? выдергивая с трудом укрепившийся корень пырея, обратилась Акулина к дочери. Та уже готовилась к разговору, ждала его, поэтому ответила без промедлений.
Да мама в артистки. Поеду поступать в Щукинское училище в Москву. Ты же знаешь, мне всегда нравилось выступать в школьных спектаклях. На районных смотрах мы получали грамоты. В общем буду пробовать.
Дочушка, не поступишь ты! Куда нам до столицы. Поезжай лучше к Мише в Витебск в педагогический институт. Будете там друг другу помогать. Глядишь, в учителя выбьешься. У тебя же с языками хорошо. Вот и будешь 'немецкому' детей обучать. Куда нам в артистки? Подумай лучше!
Нет, мама. Я так решила! Вера недовольно тряхнула головой и поднялась с грядки. Волосы цвета спелой ржи покатились волнами по ее загорелым красивым плечам. Широко открытые небесного цвета глаза выражали одновременно и детский протест и мольбу.
Пожалуйста, отпусти меня. Я очень тебя прошу. От услышанных слов дочери Акулина приостановила работу. Ее рука на мгновение, зависла над лебедой. Затем она нервно вырвала сорняк с корнем и, бросив его в межу, сердито обронила:
Вот упрямая дочушка. Вся в отца. Что мне с тобой делать? Держась за поясницу, она выпрямилась, раздраженно посмотрела на Веру и хотела произнести чтони будь колкое в ее адрес, но залюбовавшись ярким, непосредственным девичьим порывом и, решительностью своей любимицы, только незлобно проворчала:Ну как тебе отказать? Ты же такая у меня хорошая. Артисткой так артисткой. Иди, пробуй, поступай, коль сердце зовет.
Вера, вспыхнув от радости, прижалась к маме и стала ее целовать:Спасибо мамуля! Спасибо дорогая!-
Она понимала, насколько тяжело будет одной матери вести домашнее хозяйство.
Ладно, ладно, не благодари. Везде нужно трудиться. Продадим вот телка, справим тебе платье и поезжай в свою Москву, миролюбиво отстранилась та от дочери. Давай лучше работать. До обеда надо все закончить. Видишь, припекает.
Вера еще раз трогательно обняла и поцеловала мать, а за тем игриво расправив затекшую спину, и подав вперед отчетливо вырывавшуюся из ситцевого халатика девичью грудь, весело произнесла:
Ну чем не Любовь Орлова. А, мама? после чего театрально выбросила руку вверх и трагикомично воскликнула:-Ромео! Любимый мой! Где же ты? Приди ко мне. Тебя ждет твоя Джульетта. Помоги прополоть мне этот строптивый пырей, и разразилась настоящим, задорным детским хохотом.
Акулина так же непроизвольно засмеялась от необыкновенно смешного и трогательного облика своей Верочки. И через смех, продолжая рассматривать дочь, как бы в первый раз видя, подумала:
Почти взрослая Вера стала. Вон как вытянулась. Скоро улетит из родного гнезда. Надо же надумала на артистки выучиться. А что, пусть попробует. Трудно правда будет без нее. С Шуры толка мало, ленивая, неповоротливая. Разве что Катя заменит. Вся в меня. За что не возьмется девочка, все кипит в ее руках. За ней и Клава потянется. Ничего, справлюсь И все же, какая Верочка красавица. Стройная как березка, похожая на отца. Нахлынувшее вдруг мимолетное воспоминание о муже, Ефиме Семеновиче, который умер от тяжелой болезни, два года назад, оборвало ее смех. Вера заметила изменения в душе матери и также прекратила веселиться. Ну, что продолжим мама, спросила она ее. Акулина Сергеевна вздохнула и перевела разговор на другую тему:
Я Вера сама дополю грядки. А ты сбегай на Гнилушку. Погляди где остальные дети. С утра за раками ушли, и их еще нет. Не утонули бы. Гони их домой. После обеда сена будем ворочать.
Акулина! Акулина! Где ты? вдруг издали раздался истошный женский вопль. Запыхавшаяся раскрасневшаяся соседка, добежала до хорошо сложенного большого дома пятистенки Дедушкиных и прислонилась к его забору.
Пойди Вера, узнай, что Абрамиха хочет. По тому, как вдова напряглась, по интонации произнесенных слов и по ее преднамеренному молчанию, было видно, что она недолюбливает ту. Визжит как зарезанный поросенок. 'Кураня' к ней часом заскочила на грядки? Пойди, узнай. И сразу на речку за детьми.
Хорошо мама.
Вера, осторожно ступая между грядок, вышла во двор, закрыла за собой калитку и легко выбежала на улицу. Увидев, всполошенную соседку, спокойно спросила:
Что стряслось тетя Надя?
Ой, Верочка! Беда! Немец напал на нас. Война
Война! Это слово всегда вызывало смятение в людских душах. Кто знал о ней не понаслышке, сразу менялся в лице. Взгляд мужчин становился суровым и мрачным. Женщины начинали рыдать, страшась предстоящего горя. Те, кого застало это слово впервые, получали небывалый адреналин и спешили показать свое ухарство, уходя на призывные пункты. Только дети не понимали надвигавшейся беды и оставались, по-прежнему веселы.
Речь наркома иностранных дел СССР В.М. Молотова, прозвучавшая в 12 часов дня 22 июня 1941 года по радио о начале войны с фашистской Германией, о ее вероломном нападении разрезала судьбы советских людей надвое. Этот день стал чертой, между величайшими страданиями и человеческим счастьем, между жизнью и смертью, между злом и добром, падением и подвигом.
Слово война ворвалась в семью Дедушкиных так же неожиданно, как и для всех сельчан поселка Заболотное.
Вначале оно было не осязаемо, не материально, не понято до конца. Но с каждым днем того необыкновенно жаркого лета 41 года сельчане, как и в целом все советские людьми стали отчетливее осознавать степень опасности надвигающейся коричневой чумы и масштабов колоссальных последствий для человеческих судеб.
Так девочки еще, еще чуть подвинули Шура! Шура! Крепче держи за край, Кате пальцы отдавим. Несем, несем. Еще. Еще. Клава не зевай. Быстрей открой дверь. Так передохнули Огромный старый дедовский сундук, оббитый по краям железными углами, почти вся женская половина Дедушкиных с трудом дотащила до сарая. Акулина задумала там закопать его и сложить в него все самое ценное из одежды и утвари, подальше от людских глаз, тем более немецких.
Добро, добро дети. Отдохнули, принимаемся за работу. Клава сбегай за водой. Живо. Жарко. Шура бери лопату, и пойдем со мной, покрикивала на девочек Акулина.
А почему я мама. Пусть Катя копает. Она говорила, что у нее всегда руки чешутся до работы. Возьми Катька мою лопату, Шура хотела передать нехитрое орудие труда средней сестре.
Ах ты, лентяйка! зыкнула на нее Акулина. Не смей. Когда устанешь, Катя тебя заменит. Пошли в сарай.
В старом сарае подворья с покосившейся соломенной крышей рядом с коровой Полинушкой долгое время стоял жеребец Пашка. Он был любимец всей многодетной семьи и незаменим в домашнем хозяйстве. Его еще муж получил до своей смерти, работавший бухгалтером колхоза. Но в начале июля, когда потянулись через поселок к райцентру Журавичи отступающие подразделения красноармейцев, в пользу Красной Армии реквизировали Пашку. Как не причитала Акулина, чтобы оставили жеребчика, но приказ старшего политрука был суров.
Когда Ауклина зашла в сарай, то нехитрая конская утварь, еще висевшая в углу на гвоздях, сразу напомнили ей о недавней стычке с артиллеристами. От этого у нее закололо в сердце, и она на минуту присела на сундук.
Угомонитесь женщина. Немцы за Днепром! Скоро здесь будут! А нам нечем орудие тащить, решительно убеждал тогда Акулину старший политрук, оттаскивая ее от четырех копытного кормильца.
Не дам! голосила вдова. На моих плечах пятеро детей. Как мне жить. Ироды. Куда вы бежите? Кто нас будет защищать? В этот момент рядом возле матери находилась Шура. Она как завороженная смотрела на Пашку. Когда здоровый рыжий красноармеец, стал Пашку уводить, она как кошка вдруг накинулась на красноармейца и вцепилась в его руку зубами.