И я рад видеть вас, граф, кивнул в ответ государь, столь внезапное желание побеседовать с вами появилось у меня после утреннего визита посла Британии в Российский МИД. Посол вручил господину Дурново ноту, которая, как мне кажется, войдет в учебники по истории дипломатии. В качестве примера того, как европейские государи не должны обращаться друг к другу. Вот, посмотрите, на некоторые «перлы» извлеченные из этой ноты
Государь протянул фон Альвенслебену листок, куда были выписаны некоторые требования, предъявленные нам Британией.
По мере чтения лицо графа стремительно меняло выражение от изумления к негодованию, а потом к брезгливости. Закончив читать, он осторожно положил бумагу на стол и внимательно посмотрел на меня и на Государя.
Ваше Величество, но ведь это можно считать объявлением войны?!
Не думаю, ответил император. Британия сейчас не готова к полномасштабной войне с Россией. Вы ведь прекрасно помните слова вашего коллеги, покойного канцлера фон Бисмарка: «Британия может воевать лишь тогда, когда в Европе найдется простак, который будет готов подставлять свои бока за ее интересы». Таких простаков в Европе сейчас нет. А вот нам с вашим императором стоит подумать над сложившейся ситуацией. Граф, я попрошу вас срочно сообщить кайзеру Вильгельму II о моем желании встретиться с ним. Я слышал, что он мечтает принять участие в охоте на медведя.
Граф Альвенслебен понимающе кивнул.
Ваше Императорское Величество, я сегодня же отправлю соответствующее донесение кайзеру Вильгельму II. С вашего позволения, я сообщу ему о той возмутительной ноте, которую вы сегодня получили от Британского правительства.
Государь кивнул и стал прощаться с графом, которому, как я видел, не терпелось побыстрее попасть в посольство, чтобы сообщить своему монарху новость, которая со временем полностью поменяет расклад сил в Европе, да и в мире. Я прекрасно его понимал: такой «звездный час» случается в жизни не каждого дипломата.
23 (10) февраля 1904 года. Вечер. Где-то между Челябинском и Уфой, Поезд литера А.
Ротмистр Познанский Михаил Игнатьевич.
Весь день наш почтенный Александр Васильевич Тамбовцев ходил какой-то смурной. О чем он думал, трудно было понять. Можно было только догадываться. Иногда он останавливался у окна вагона и долго смотрел на бескрайнюю белую даль, на ели и сосны, засыпанные снегом.
Вечером, когда все собрались в салон-вагоне, прапорщик Морозов снова извлек свою легендарную гитару, что-то пытался на ней исполнить. Мрачно наблюдавший за его экзерсисами Тамбовцев отобрал у него гитару, побренчал немного, подкрутил колки и инструмент стал издавать более-менее приличные звуки. Александр Васильевич вздохнул, прикрыл глаза и под стук колес своим хрипловатым баритоном запел:
Редко, друзья, нам встречаться приходится,
Но уж когда довелось,
Вспомним, что было, и выпьем, как водится,
Как на Руси повелось!
Пусть вместе с нами семья ленинградская
Рядом сидит у стола.
Вспомним, как русская сила солдатская
Немца за Тихвин гнала!
Сидевшая за столом наша, всегда невозмутимая и даже немного чопорная Нина Викторовна вздохнула, и стала подпевать Тамбовцеву красивым контральто:
Выпьем за тех, кто неделями долгими
В мерзлых лежал блиндажах,
Бился на Ладоге, бился на Волхове,
Не отступил ни на шаг.
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробивался болотами,
Горло ломая врагу.
Я с удивлением слушал эту песню. Из книг наших гостей из будущего я уже знал, что в их времени Ленинградом называли Санкт-Петербург. Слышал я и о той страшной осаде, в которой находился этот город во время войны с германцами в 1941 1945 годах. Но вот в словах этой песни я услышал нечто былинное, такое, что брало за душу. А Тамбовцев и Антонова продолжали петь дуэтом под гитару:
Будут навеки в преданьях прославлены
Под пулеметной пургой
Наши штыки на высотах Синявина,
Наши полки подо Мгой.
Встанем и чокнемся кружками, стоя, мы
Братство друзей боевых,
Выпьем за мужество павших героями,
Выпьем за встречу живых!
Тамбовцев закончил петь и отложил гитару. Глаза у него подозрительно блестели. Обведя взглядом своих спутников, он сказал:
Эх вы, господа-товарищи офицеры! Видать, забыли, какой сегодня день?
Батюшки-светы! воскликнул поручик Бесоев. Двадцать третье февраля! Действительно, заработались, зарапортовались, и о главном празднике всех мужчин и позабыли.
Ну, не только мужчин, вклинилась в этот разговор полковник Антонова, а в праздник всех, кто носит погоны и защищает Родину.
Простите, Нина Викторовна! поспешил с извинениями Николай Арсеньевич. Вы правы, это мой мужской шовинизм мне подгадил.
Извинения приняты, добродушно сказала та, ну что, друзья-товарищи, может, по нашей старой традиции выпьем за НАШ день?
Возражений не последовало.
Капитан Тамбовцев, с любопытством посматривавший на меня, сказал:
А вы, Михаил Игнатьевич, присоединитесь к нам? Я понимаю, что то, о чем вы сейчас слышите, для вас сплошная китайская грамота. Но поверьте праздник, который мы хотим сегодня отметить, ничего крамольного не несет. Это память о боях с германцами в 1918 году, а не кровавой междоусобицы. И так уж сложилось, что в этот день у нас в стране все, кто служил или служит, отмечали его как общий праздник.
Когда коньяк уже был разлит по рюмкам и выпит, я спросил у Тамбовцева:
А что за песню вы пели вместе с Ниной Викторовной?
Эту песню, Михаил Игнатьевич, помнят и знают все те, кто жил, работал и умирал в блокированном немцами Ленинграде, пояснил он. В Блокаду у меня в Питере погибла половина родни. И я еще маленьким запомнил слова этой песни, когда во время семейного застолья мои родители, тетка, бабки, оставшиеся вдовами, вспоминали войну и начинали петь эту песню. Это «Застольная Волховского фронта».
Волхов это река такая в Санкт-Петербургской и Новгородской губерниях, вспомнил я, неужели немцы дошли до нее?
Дошли, Михаил Игнатьевич до самого Тихвина дошли. вздохнул Александр Васильевич. Но были выбиты оттуда. Он посмотрел мне в глаза. Эх, дорогой вы мой, вы даже представить себе не можете, как та война пропахала по судьбам всех наших соотечественников! Какой кровью и какими страданиями далась та Победа! Спросите у любого из нас, кто у них погиб в войну. И каждый вспомнил своих дедов, прадедов, других родственников. Причем, Михаил Игнатьевич, германцы убивали не только солдат в бою. Из двух сестер и брата моей бабки, которые оказались под немецкой оккупацией в Белоруссии, в живых осталась лишь одна сестра. А остальных немцы сожгли вместе с их весками селами по-белорусски. Каждый четвертый житель Белоруссии был расстрелян, повешен, сожжен заживо.
Не может быть! воскликнул я, содрогнувшись от услышанного. Каждый четвертый! Так ведь это миллионы людей!
Да, Михаил Игнатьевич, каждый четвертый, угрюмо подтвердил слова Тамбовцева поручик Бесоев, давно уже прислушивающийся к нашему разговору. Даже до моей Осетии дошли немцы. Есть такое место у нас Майрамадаг. Немцы рвались к Владикавказу, и на пути их в узком горном проходе Гизель встали курсанты военно-морских училищ по-вашему гардемарины. Почти все они погибли, но немцы и румыны не прошли. Среди погибших под Майрамадагом были и мои родственники.
Михаил Игнатьевич, обратился ко мне капитан Тамбовцев, чтобы понять нас и наши поступки, вы должны запомнить, что память о той Великой войне живет в каждом из нас. Это самое святое, что у нас осталось в жизни.
Неожиданно Нина Викторовна посмотрела на всех нас пронзительно трезвым взглядом, и четко сказала:
А корешки-то всего этого ужаса, господа-товарищи они здесь и сейчас, в Лондоне. Или мы их того или все начнется сначала!
Правильно, поддержал ее Александр Васильевич. Этих упырей успокоит только осиновый кол. И пусть этой войны, как мы надеемся, и не будет в вашей истории, но мы все равно будем о ней помнить, и сделаем все, чтобы ничего подобного не произошло. А пока, Николай Арсеньевич, налейте-ка еще по одной.