А немного погодя, я добавил:
Я не знаю, как там было в прошлом. Да мне и насрать. Но образ прошлогосильнейший рычаг влияния на настоящее. И ещё сильнее этот рычаг влияет на будущее. Помнишьнарод, не помнящий своего прошлого, не имеет будущего. И иногда, если нет прошлогоего выдумывают. Так сделали наглы, немцы, итальянцы, так сделают пендосы и китаёзы. Последние вообще убедят весь мир, что онидревнейшие. Всё-всё придумали они. И бумагу, и порох, и архитектуру, и военное искусство, всё-всё. И как спросят со всего мира авторские!
И сам же заржал.
А нам и придумывать ничего не надо. Только акценты и ударения расставитьи вуаляготово!
Вы очень интересный человек, Виктор Иванович, сказал лейтенант.
А вот и нет, мне сразу стало грустно, из возвышенности эйфории я резко ухнул в пучину отчаяния, я тебе расскажу, какой я человек. Пиши. На гербовой пиши, пусть Палыч почитает. Может, хоть он разберётся, что за ХРЕНЬ СО МНОЙ ПРОИСХОДИТ!
Окончание фразы я проорал во всю громкость, на которую было способно моё истерзанное бессмертием тело.
Пиши: «Вот, блин, жара!..»
Домик в деревне
Какой бы дальней ни была дорога, но любая, рано или поздно, заканчивается. Так и наше путешествие по железной дороге закончилось.
Меня вынесли из вагона-теплушки и повесили в чреве БТРа рядом с Громозекой. Он тоже был парализован, но ниже пояса, этим активно пользовался, озираясь вокруг и комментируя всё происходящее по моей просьбе, утоляя мой сенсорный голод.
За управление БТРом сел водитель, знакомый с подобной техникой, двое суток уже ждавший нас на этом разъезде. Ждал он не один, а в компании группы бойцов осназа, которые глотали пыль в тентованном ЗиСе позади нас.
Больше комментировать было нечего. Эх, дороги, пыль да туман! Правда, тумана не было. Небо было бездонно-голубым. Было жарко. И трясло немилосердно. Хорошо, что боли не было. Но тошнило очень сильно. Терпеть можно, но зачем? Попросил волшебный укольчики нет скучной, пыльной, жаркой дороги, душного чрева БТРа, а есть здоровый медикаментозный сон.
Проснулся я сразу и вдруг. Всё то жедухота, жара, раскалённая броня, но нет рёва мотора, лязга гусениц и тряски. Зато много гомона.
Отставить бардак! скомандовал я. Доложить!
Товарищ майор, двигатель заглох, машина сопровождения пропала. И из нашей машины пропали два человека, доложил лейтенант ГБ, как самый старший после меня (дохтор не считается).
Это какпропали? Вы что, спали, что ли, все?
Нет, я не спал. Пропали сразу и вдруг. Водила был вот они вдругнет его. Полностью.
Полностью? Сразу и вдруг? А второй кто?
Брасеня нет, ответил Кадет, флягу он держал, колпачок закручивал. Я попил, ему отдалрази нет его, как и не было.
Чертовщина какая-то. Как в сказке, чем дальше, тем страшнее. Так, подожди, со мной же есть ещё один, кроме меня, персонаж из разряда «не может этого быть, потому что не может быть никогда». Япутешественник по времени, Прохорэкстрасенс-целитель, едем мы к нему на родину, к материсильнейшему магу, если верить словам Прохора.
Прохор?
Тут я, командир.
Чё происходит? Это же твоя земля?
Чур мы проехали. Тут бывает так. Обратно поедем, подберём.
Чё? искренне не понял я.
Но Прохор не ответил, а воскликнул:
А вот и матушка! Встречать вышла.
Ну, так поехали, чего ждать!
С этим вышла заминка. Все, кто мог управлять этим пепелацем, были недееспособны. А дееспособныене смогли. Лейтенант тыркался, мыкался, наконец, завел заокеанский бронесарай, который потом дёргался, глох.
Только через час мы неспешно покатили на одной передаче. Лейтенант ругался витиевато, но не матерно«твою пробирку в автоклав на третий режим выжимки!» и не желал даже пытаться переключить на повышение. Я не выдержал и добавил каноническое:
Будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса!
Но это мнесмешно. А остальнымпросто фраза, не несущая привычного мне шлейфа смысловой нагрузки.
Матушка Прохора, Дарья Алексеевна, оказалась очень отчаянной и ловкой амазонкойне побоялась и смогла на ходу забраться в наш пепелац, сразу молча стала всех осматривать и ощупывать. А я осматривал её, жалея, что не могу ощупать. А что? Откуда мне было знать, что мама у Прохора такая сказочная красавица? Как в русских сказках принятоправильные черты загорелого лица, пронзительно чистые глаза-изумруды, толстенный канат русой косы свесился через плечо, выцветшая на солнце прядь на лбу, выпавшая из-под платка. Чёрные, не выгоревшие, брови и ресницы, длинные, как опахала. Круть невероятнейшая! И, о да, два высоких кургана, поднимающие сарафан на груди! Блин! Да что со мной?
Что с тобой? спросила она меня, накрывая мне лоб ладонью. Совсем не сказочной, крестьянской, сухой и крепкой.
Давненько я не ощущал подобной красоты!
Она улыбнулась мне. И как она может быть матерью такого лося, как Прохор? Она же совсем молода!
Всё, воин, отдыхай! Всё худшее уже позади, сказала она мне.
Я хотел ей возразить, хотел ещё попялиться, совсем по-ребячьи, на неё, но глаза мои сами закрылись, а сознание стало тонуть в облаке сна.
Проснись, воин, проснись!
Опять этот мелодичный, ласковый голос. Нет! Какойпроснись? Я во сне такую красавицу видел! Как из сказки. Дарья-искусница. А почемуискусница? В каком смысле? Она мастерица в ремесле или вызывать искушение?
Снова этот мелодичный смех. Вот бы его на рингтон телефона поставить или на будильник.
И в том, и в том мастерица, меж тем ответил ласковый голос.
Я открыл глаза. А сонне кончился. Обернулся кошмаромхуже не придумаешь. И красота неописуемая передо мной вырезом сарафана наклонилась, а я от шеи парализованПРИКИНЬ?! Как там говорил Кузя: «Потеря потерь?» Вот уж точно! Видит око, да зуб неймёт.
Раз душа трепещетзначит, жива. А душа живатело оживёт! заявила мне Дарья и поцеловала меня в лоб. В лоб! Как ребёнка!
Она опять рассмеялась.
Просыпайся. Сил наберись. Буду тебя править. Это больно. И весьма. Но ты мне нужен в ясной памяти.
Я вздохнул:
И снова в бой? Покой нам только снится. Вся моя жизньболь. Потерплю. Твоя красота даёт мне силу. Что ж Прохор молчал, что у него мамой такая прелестница?
Ты не спрашивал, пробасил голос Прохора сбоку, а потом обратился к матери: Готово.
Бери его, сынок, неси в жар.
Прохор поднял меня на руки, как ребёнка, будто и не было во мне 180 сантиметров, с лишком, роста и веса, близкого к центнеру. Так же легко понёс. А я напрасно старался глазами поймать силуэт его матери.
Прохор вынес меня на улицу, точнее во двор, заполненный полузабытыми звуками и запахами деревни. Я глубоко втянул носом воздух.
Хорошо-то как! Как в детстве.
Так ты тоже деревенский, командир? удивился Прохор.
Деревенский, Прохор, деревенский. Давно это было. Несколько жизней назад.
Он меня занёс в помещение предбанника, положил на лавку, стал раздевать.
Понятно. Чистотазалог здоровья, ляпнул я. В здоровом телездоровый дух.
Да, дух. Душа у тебя болит, командир. А душу я не умею лечить.
Никто не умеет, ответил я ему. Спасение утопающихдело рук самих утопающих.
Прохор внёс меня в парилку, положил на полку, облил водой, стал мыть. Жара парилки я почти не чувствовалон часто поливал мне голову холодной водой, а остальное тело было онемевшим.
Всё, Виктор Иванович, я своё закончил, сейчас силы тебе поддам, остальноене мой удел.
Он завис надо мной, я видел, что он положил руки мне на грудь, зажмурился, но я не ощутил изменений. Прохор тяжело выдохнул, как человек, закончивший тяжёлую работу, и вышел.
Я лежал и ждал. Скрипнула дверь.
Как ты? спросила меня Дарья Алексеевна.
Как в сказкечем дальше, тем страшнее.
Ничего не бойсясказала она, и её рука накрыла мне лоб и глаза.
Давно уже ничего не боюсь, ответил я.
Как интересно!
Да, как-то перегорело.
Ты же не отсюда? Ты же пришлый?
Я аж задохнулся.
В смысле?
Ты из другого мира. Надо батюшке сказать.