Вы правы, ответил Генрих, выдерживая каменный взгляд. Но если мы не создадим условий для улучшения жизни малоимущих, то риск развития инфекционных болезней станет гораздо выше.
Кажется, вы поддерживаете политику нашей императрицы, заметил епископ, по-прежнему не меняя позы, даже не шевелясь. И в том, что сам Генрих стоит, когда епископ продолжает сидеть, было нечто вызывающее и обидное.
Моей матери, поправил Генрих. Вам не кажется.
Санатории для бедняков? Супные кухни? Не говоря уже о престранных исследованиях, которые вы называете «научными», тонкогубая улыбка Дьюлы походила на серп. Генрих ранился о нее до крови, но в болезненно-мучительном возбуждении не отводил взгляда.
От этих исследований зависит будущее Авьена.
Оно зависит только от вас, ваше высочество.
Предпочитаете сложить руки и ждать моей смерти вместо того, чтобы решать проблемы уже сейчас?
Довольно! прервал кайзер.
Он никогда не повышал голос, но между тем и слуги, и придворные, и члены императорской семьи безошибочно улавливали в нем стальные нотки, как сигнал о надвигающейся буре.
Я вынесу обсуждение вопроса на заседание кабинета министров, продолжил его величество, обращаясь к Дьюле, и Генриху казалось, что он даже слышит скрип, с которым поворачивается массивная шея отца. Не смею больше задерживать, ваше преосвященство.
Епископ, наконец, поднялся. Высокий и тощий, затянутый в строгую черноту. Белел только воротник да крест на длинной цепочке: консерваторы от церкви не изменили старому Богу, но после эпидемии внесли коррективы в символику. Теперь вместо гвоздей ладони и стопы Спасителя калечило пламя.
«Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся»
Генрих быстро облизал сухие губы и сцепил пальцы. Руки от запястья до локтя пронизало болезненной иглой, послышался короткий и сухой треск, словно рядом надвое переломили ветку.
Дьюла остановился напротив, держа под мышкой бордовую папку. Крылья носа шевелились, точно епископ принюхивался.
Благословите, ваше высочество, проговорил он, глядя на кронпринца и сквозь него. Пустота в глазах казалась бездонной и влажной. Дрожа от омерзения, Генрих быстро перекрестил воздух.
Благодарю, кротко ответил епископ и, уже взявшись за бронзовую ручку, заметил:У вас сильно трясутся руки. Будет лучше, если вы станете вести более подобающий Спасителю образ жизни.
Затем выскользнул в искусственную белизну.
Генрих снова лизнул иссушенные губы. Противная слабость накатила внезапно, и он, боясь показаться дрожащим и жалким, тяжело опустилсяпочти упал, в освободившееся кресло.
Я не предлагал вам сесть, сквозь мигренозную пульсацию послышался голос отца.
Разумеется, ответил Генрих, выправляя осанку. Вы предложили его преосвященству.
У нас был долгий и содержательный разговор, касающийся вас в том числе.
Нисколько не сомневаюсь. И предпочел бы, чтобы разговор велся в моем присутствии, а не за моей спиной.
Их взгляды, наконец, скрестились.
У кайзера серые пронзительные глаза под тяжелыми веками, зачастую флегматично прикрытые, совсем не похожие на беспокойно живые глаза Генриха, унаследованные им от матери. Порой казалось, отец мстит за эту непохожесть: единственный сын и преемник Авьенского престола перенял не коренастую основательность гиперстеника, а тонкокостное телосложение императрицы. Портрет Марии Стефании Эттингенскойединственно овальный предмет в этом правильно-квадратном миркевисел на противоположной стене, куда почти не падали солнечные лучи, и оттого сама императрицазагадочно-улыбчивая, воздушная, вся в блестках и атласе, казалась волшебным видением из чужого и недостижимого мира.
Под сердцем заскреблась сосущая тоска, и Генрих отвел взгляд. Разлуки с матерью давались тяжелее, чем встречи с отцом. Еще одна изощренная пытка, к которой никак не привыкнуть.
Я настаивал, заговорил Генрих, глядя мимо его величества, на бронзовое пресс-папье в виде задремавшего льва, и продолжаю настаивать, что закрытие больниц и школ для бедняков недопустимо. Просвещениевот, что спасет Авьен. Нужно поощрять изобретателей и рабочих, вкладываться в науку и медицину, а не в изжившие себя дедовские суеверия.
Которые, однако, избавили страну от эпидемии, напомнил кайзер, сцепляя квадратные пальцы в замок. И продолжают избавлять вот уже третий век. В отличие от вашей «науки», которая не принесла ничего, кроме пустых расходов.
Авьен построился не за один год, процитировал Генрих известную поговорку. Дайте мне время.
Как много?
Вопрос остался без ответа: Генрих и сам не знал. Сколько бы сил и средств он не вкладывал в алхимические эксперименты, в теоретическое естествознание и медицину, время играло против него и чем дальше, тем больше представлялось агрессивной и темной силой, несущейся навстречу с неотвратимостью потока. Однажды этот поток подомнет Генриха под себя, и он вспыхнет изнутри, как факел.
Поймите же наконец, снова заговорил его величество, если бы существовала возможность, я с радостью ухватился бы за нее. Но человек не в силах повлиять на законы бытия. Я только император, не Бог.
Богя, вымученно улыбнулся Генрих. Но меня не спрашивали, хочу ли быть им.
И, тем не менее, в этом ваше предназначение, отозвался кайзер. Но вы ведете жизнь, неподобающую статусу.
Я только хочу познать ее во всех проявлениях. Узнать народ, ради которого мне предстоит погибнуть.
Оборванцев и анархистов? Пьяниц и проституток?
Они тоже мои подданные, парировал Генрих. Но, кроме них, ученых и художников, изобретателей и журналистов. Тех, кто трудится на благо Авьена и сопредельных земель, кто делает этот мир лучше, как бы ни хотелось Дьюле выставить их в невыгодном свете.
Но почему-то арестовали вас не в компании художников, кайзер дотронулся пальцем до собственного воротника, намекая на отлично видимый даже сквозь пудру кровоподтек на шее кронпринца, и горячая волна стыда поднялась и схлынула, оставив в пальцах противную дрожь.
«Это похмелье, лихорадочно подумал Генрих. Простое похмелье, а вовсе не нервы. Успокойся, золотой мальчик, и считай»
Вдох. Выдох.
Ваши шпионы прекрасно справляются, вслух заметил он. Они в курсе каждого моего шага.
Еще раз повторяю, с нажимом произнес кайзер, все мои действия продиктованы беспокойством. Ваше рассеянное поведение тревожит не меньше, чем ваши гмм особенности.
Это только следствие и ее причина. Мои «особенности» сделали из меня изгоя.
Вы сами сделали из себя изгоя, Генрих. Я мечтал о достойном преемнике и опоре в старости, а получил
Кого? Чудовище?
Заметьте, не я это сказал, устало ответил его величество, откидываясь на спинку кресла и прикрывая глаза. Мне каждый день докладывают о ваших перемещениях. Сходки анархистов. Кабаки. Дома терпимости. Курильни в портовых доках. Вы собираетесь взрослеть?
Не раньше, чем вы признаете во мне взрослого, сквозь зубы процедил Генрих и продолжил, все более распаляясь:Говорите, я должен соответствовать статусу. Но когда в последний раз меня допускали до заседания кабинета министров? Или до военного смотра? Меня называют Спасителем, но жизненно важные вопросы решаются за моей спиной! Рабочие повально болеют чахоткой, которую уже прозвали «авьенской болезнью», но никто не собирается создавать условия для улучшения жизни малоимущих. Почему мои предложения не рассматриваются всерьез?
Вы несправедливы, сударь, голос кайзера стал на тон холоднее. И желаете всего и сразу, но так не бывает. Доверие нужно заслужить. И я не допущу вас до власти, пока вы не поймете всю полноту ответственности, которую она налагает.
Власти у меня нет, усмехнулся Генрих, поглаживая зудящие руки. И, как понимаю, никогда не будет.
Все зависит только от вас. Ваше вольнодумие не просто тревожит, мой дорогой. Оно пугает. Взять хотя бы эти гнусные стишки, его величество слегка поморщился, однозначно демонстрируя свою осведомленность и отношение к происшедшему. Ваш приятель редактор оказался куда мудрее. Если бы он напечатал их, то «Эт-Уйшагу» грозило бы закрытие, а ему самомуарест. Я же со своей стороны, как кайзер и отец, пока еще смотрю на ваше ребячество сквозь пальцы, но не желаю, чтобы мой сын вместо того, чтобы поддерживать традиции рода, высмеивал семью и правительство.