Прочитав много Хомского и прочитав много о Хомском, я решил развенчать его философию языка, а также его концепцию человеческой природы, его политическую программу и его политическую деятельность (например, голосование). Я делаю это неохотно, потому что не понимаю лингвистической теории Хомского и потому что сожалею, насколько растянется моя рецензия. Однако я не думаю, что мне нужно понимать всю глубину универсальной грамматики Хомского, чтобы признать её несостоятельную интеллектуальную основу и её авторитарные политические последствия.
Язык и свобода
Широко распространено мнение, что Ноам Хомский теоретик-гегемон в лингвистике. Его издатели поддерживают такое впечатление, чтобы придать веса своему знаменитому автору, именуемому на задней обложке «отцом современной лингвистики». Этот титул по праву принадлежит Фердинанду де Соссюру. Но эта похвала действительно отражает положение Хомского, скажем, на 1972 год. Сегодня это уже неверно. Лингвистическая теория Хомского подверглась серьёзной критике со стороны других лингвистов. Совершенно другая теория, когнитивная лингвистика (КЛ), кажется, постепенно вытесняет её. Меня лишь в некоторой степени интересует когнитивная лингвистика, она хотя бы является эмпирической и в некоторой степени понятной, в отличие от абстрактной дедуктивной теории Хомского. КЛ также придаёт центральное значение смыслу, которым Хомский всегда пренебрегал. Насколько я могу судить, Хомский никогда не признавал существования КЛ. Он игнорирует не только анархистов.
Вкратце изложить хомскианскую лингвистику непросто, и я не буду пытаться. Для меня наиболее интересно, что Хомский считает будто язык происходит от чего-то биологического, а не от культуры. Что язык на самом деле не изучается, а «усваивается». Хомский признаёт, что очень маленькие дети не могут усвоить язык, если они не знакомятся с ним в достаточно раннем возрасте, чтобы «активировать систему врождённых идей», подобно тем впечатлённым утятам, что, не зная ничего лучшего, следовали за мешками с тряпками. Но это, объясняет он, процесс созревания, а не обучения. Опыт просто нажимает кнопку, которая включает языковой механизм. Язык не изучается: он развивается.
Хомский ясно говорит об этом: «итак, если кто-то заявит, что ребёнок достигает половой зрелости из-за давления со стороны сверстников люди сочтут это нелепостью. Но это не более нелепо, чем вера в то, что развитие языка есть результат опыта». Он упускает из виду по крайней мере одно отличие. Для овладения языком необходим социальный опыт воздействие речи. Но полового созревания человек достигнет и без чужого воздействия. Если только вы не думаете, что Питер Пэн не вырос из-за того, что Нетландия населена исключительно детьми.
«Врождённые идеи» изначально суть понятия религиозные. Они были полностью опровергнуты Джоном Локком. Единственная причина, по которой сейчас кто-либо всерьёз воспринимает врождённые идеи, заключается в том, что некоторые люди всерьёз воспринимают Хомского. Однако «современное понимание разума обнаруживает неадекватность и неправдоподобность утверждения о том, что люди обладают врождёнными представлениями об УГ [универсальной грамматике], отвечающими за приобретение ими языковых навыков».
Хомский часто называет язык «способностью», вроде зрения, тем, что дано нам с рождения. Но даже эта так называемая способность зрения формируется культурой. В различных культурах, например, люди воспринимают от двух до одиннадцати цветов: «это не значит, что цветовые термины не имеют своего значения, навязанного ограничениями человеческой и физической природы, как предполагают некоторые; это значит, что здесь допускаются ограничения, в той мере, в какой они имеют смысл». У народа хануноо на Филиппинах цветовые термины относятся не к положению в спектре, а к интенсивности. Зрение является естественным, восприятие культурным.
Согласно Хомскому, лингвистика это не одна из социальных, культурных или (для Хомского это слово ругательное) «поведенческих» дисциплин, а раздел биологии, о котором биологи по необъяснимым причинам не знают. Поэтому он часто говорит о языковой способности как об «органе», подобном сердцу или печени. Он считает, что разум «более или менее аналогичен телу»; тело «в своей основе представляет собой комплекс органов»; следовательно, язык это ментальный орган. Аналогии, однако лишь «приправа к аргументам но аргументом они не являются». Загадочный, самостоятельный, модульный языковой орган (или способность) находится в какой-то неизвестной области мозга. Говорить о языке как об органе значит, как Хомский однажды признал, говорить метафорически, но обычно он это не уточняет. Задача «невролога» [так в оригинале] говорит он, «заключается в выявлении механизмов, задействованных в языковой компетенции». Ни один биолог не идентифицировал и не обнаружил языковой орган. Нейробиологи найдут языковой орган в тот же день, когда археологи найдут Ноев ковчег.
Как признают два ученика Хомского, учёные, изучающие мозг, почти полностью игнорируют предполагаемые открытия порождающей грамматики. Но это нормально: по словам Хомского, в науках о мозге «не так уж много общего теоретического содержания, насколько мне известно. Они гораздо более примитивны, чем физика в 1920-е годы. Кто знает, ищут ли они вообще то, что нужно?» Точно так же «физика имеет дело с очень простыми вещами. Помните, что у физики есть преимущество, которого нет ни в одной другой области: если что-то становится слишком сложным, физика передаёт это кому-то другому». Другими словами, универсальная грамматика более научна, чем нейробиология, и более сложна, чем физика. Ноам Хомский Стивену Хокингу: «ешь мою пыль!»
Поскольку языковая способность одна и та же для всех, разнообразие языков не представляет интереса для лингвистики. Различия между языками «весьма поверхностны»: «все языки должны быть одинаковы, в значительной степени зафиксированы исходным состоянием». В самом реальном смысле существует только один язык. И это значительно облегчает работу Хомского. Если он, к собственному удовлетворению, продемонстрировал действенность некоего трансформирующего принципа для одного языка, и нет никаких оснований полагать, что принцип этот не изучен, то Хомский предполагает, будто он определил универсальное свойство всех языков так зачем беспокоиться о том, чтобы проверить его на других языках? И это удача для Хомского, потому что, как он говорит, «причина, по которой я не работаю над другими языками, заключается в том, что я не очень хорошо их знаю, вот так просто».
Почти все понимают, что язык главным образом касается межличностных отношений (т.е. является социальным и культурным феноменом): он связан с общением. Но не Хомский! Он слишком умён, чтобы признать очевидное. Язык это социальное явление, ставшее возможным благодаря системе межличностных договорённостей. Можно было бы предположить, что, чем бы ни занималась лингвистика, если речь идёт о языке, то речь идёт о значении. Вот для чего нужен язык всем, кроме Хомского. В самом деле, он считает, что язык плохо приспособлен для общения, но нам удаётся с ним справляться. Но теории Хомского касаются только «трансформационной» грамматики и синтаксиса (грамматика и синтаксис в понимании других лингвистов, это не одно и то же, но не для Хомского): они не касаются семантики значения. По словам Хомского, мы находимся «примерно на том же уровне непонимания значения, что и непонимания интуиции». Когда в 1970-е годы некоторые из его учеников попытались разработать трансформационную семантику, Хомский отрёкся от них. Возникла отвратительная академическая ссора.