Проснувшись, он вскочил, как тот, что ему снился.
И адское сиянье, и дым вокруг, и рёв, что в уши доносился,
Звуча, как водопад, что рядом вниз упал,
Рахеро встал, качаясь, но разум ещё спал.
Тут пламя на ветру размашистым ударом
Ударило о крышу, сметя ей край пожаром.
Высокий холл и пир, его народ лежал,
Он взглядом охватил, но в дыме потерял.
И разум в тот момент кристально ясным стал,
И, горло не жалея, он тут же закричал.
Как паруса гремят от шквала урагана,
Так он гремел: «Дождь! Ветер! слова для сбора клана. <14>
Подъём! Вайау, к оружью!» Но тишина в ответ,
И только рёв пожара, живых уж рядом нет.
Он наклонился, щупая. Женщин своих нашёл,
Но дым пожара с кавой их жизнь уже увёл,
Ничком лежат. Его рука коснулась пацана,
И озарилась вдруг душа, надеждою полна:
«Спасти его ещё могу! Быстрей!» себе сказал.
И, сняв повязку с бёдер, ребёнка спеленал,
Надев на шею, свёрток он завязал узлом.
А там, где крыша рухнула, как ад, ревел пролом.
Туда бежал Рахеро через людей завал,
Он по столбу подпорки в дыму взбираться стал:
Последние Вайау отец с сынишкой малым,
А столб, уже занявшись, светился углем алым,
Кусая его плоть, и руки-ноги раня,
И жгя его глаза, и мозг его дурманя.
А он, чрез боль взбираясь, всё поднимался выше,
Сквозь пламя протянулся и был уже на крыше.
Но тут же ветер жаром и болью облетел
И, пламенем его обдав, на нём тряпицу съел.
Дитя едва живое упало вниз в костёр.
Вокруг пожара пира враги несли дозор:
С оружьем наготове, никто чтоб не сбежал,
И каждый голову тянул и брови прикрывал.
И лишь с подветра тот огонь так далеко пылал,
Что загорелись уж леса, никто там не стоял.
Туда Рахеро, устремясь, с карниза соскочил
И, по земле ползя ничком, в тройном прикрытьи был:
Гниющих листьев, и огня, и дыма покрывала,
Невидима врагам душа себя во тьме спасала.
А сзади, дымной печью коптя весь небосвод,
Повержен, жжёной костью лежал его народ.
Сперва бежал бесцельно, потом прибой услышал,
Туда свой путь направив, на побережье вышел.
Глаза были сухими, хоть и в ожогах тело,
Сильнее, чем от боли, от гнева всё горело.
«Ах, дураки Вайау! печально он кричал.
Обжоры свинорылые! Ну кто вас туда звал?
Те, с кем я рос, кого кормил и кто меня кормил,
Хоть я ничтожнейший из всех, но всех я пережил!
Себя считавший хитрецом в ловушке очутился,
И в этом адовом огне я всех родных лишился:
Моих друзей, моих отцов, седоголовых старцев
Совета клана мудрецов, детишек-оборванцев
Невинной радости отцов, моей жены, и дочки,
И шалунишки-сорванца любимого сыночка,
Ему уж больше не шалить!»
И так во тьме ночной
(Уж накатили облака, луну прикрыв собой)
Он бушевал на берегу, слонялся, кулаки терзал
И собирался отомстить. Но срок той мести не настал,
Сначала нужно жизнь спасти из жуткого похода,
Как корень для возмездия, последний из народа,
Затем народ свой возродить, в земле чтоб расселился,
Рационален, как всегда, и в ярости не сбился,
Чтоб самому теперь спастись и после не пропасть,
Сперва бы лодку захватить и женщину украсть.
Лагуна всё ещё темна, но за стеной коралловой
Он видел блеск высоких волн и слышал их паденья вой.
Один на рифе человек, при факеле в руке одной,
Идёт и смотрит, вдруг замрёт с уж занесённой острогой.
Очередной удар волны ему нёс пену до колен,
И с факела под ветра шквал завесой искр ссыпался тлен.
В лагуны тёмной глубине каноэ-лодочка ждала,
С фигуркой мелкой на борту, наверно, рыбака жена.
И улыбнулся, видя их, Рахеро, мускулы размял,
Он без оружия был, гол, в ожогах и крови стоял,
Но, плечи развернув свои и приняв воздуха глоток,
В себе уверен, как всегда, уж рыбака на смерть обрёк.
Спокойно в воду он вошёл, подплыл беззвучно и легко
Туда, где тот рыбак шагал, сжимая факел высоко.
И шумно о тот рифа пирс крушились волны в пену,
Рахеро крался со спины по рифу на коленях,
И, прыгнув вдруг на рыбака, рукой «обнял» за шею,
Другою факел подхватил, ронять его не смея,
Пока тот не успел упасть, и высоко держал.
Силён и смел был тот рыбак и вмиг соображал,
Напрягся он изо всех сил, Рахеро устоял,
И дернулся, и шею сжал, и с хрустом поломал,
И человек обмяк в руках и в ноги комом пал.
В один лишь миг на рифе том, что пеною вскипал,
Стоял Рахеро одинок, и гол, и обожжён,
Но победителем держал в руке фонарь зажжён.
И только миг передохнув, стал рыбу он ловить
Как человек, чья цель стоит лишь дом свой прокормить.
Что женщине увидеть той? Мужчина с факелом стоит,
Моргнёт, мужчина там же, и факел с ним горит.
Огонь трясётся иногда. «Конечно, он сказал,
Она, коль видела чего, решит, что глаз устал,
И нужно время только дать себя ей убедить».
И так усердным рыбаком он продолжал бродить,
Замрёт на время, острогой ударит риф, стараясь,
Потом призывный крик издал, и лодка приближалась,
И факел в море бросил он, мол, завершил он дело.
И в лодку, что уж рядом с ним, забрался очень смело.
Она, подвинувшись, дала и место, и весло,
Приняв его за своего, так было там темно.
Рахеро принялся грести, и слова не сказав.
Запела лодка по воде, силу гребца познав.
Она спросила: «Что с тобой? Фонарь не мог сберечь?
Теперь придётся у земли ещё один зажечь».
В ответ Рахеро, промолчав, каноэ ускорял.
Она же: «Атта! Говори! Чего ты замолчал?
Ну говори же! Почему? И правишь ты куда?
Зачем нам в море? В глубину?» кричала уж тогда.
Ни слова не было в ответ, трудился загребной,
Туда, где рифа был пролом, гнал лодку, как шальной,
И, удалым размахом рук закалывав волну,
Её-малышку увозил он в бездны глубину.
И страх ту женщину объял и в камень обращал:
Не оттого, что глупый чёлн в пучину путь держал,
А потому, что в жуткий час узнала ужас ночи,
Тот, что каноэ вдруг погнал с нечеловечьей мощью,
Имея удаль мертвецов. Легенды вспоминались,
Что те на рифах, меж людей, как призраки, являлись
И похищали рыбаков, забрав их лодки, снасти,
До часа, пока их звезда закончит то несчастье, <15>
И станет слышен утра бриз и песни петухов,
И твёрдо верила она: молчун из мертвецов. <16>
Всю ночь дул южный ветер, Рахеро, с ним борясь,
Всё гнал каноэ в море. А женщина, трясясь,
Сидела молча, как спала. Но вот заря настала.
Высокой длинною грядой слева земля стояла,
Над пиками Тайарапу взметнулись солнца стрелы,
И враз все птицы берегов песнь радости запели:
Час привиденьям на земле в могилы уж вернуться.
Она же, храбрость всю собрав, решила обернуться,
И, повернувшись на него, в лицо ему взирала:
Он точно не из их земель, она таких не знала,
Сидел он гол и обожжён, в отметках ночи злой,
Но был он статен и красив, приятен для любой.
Смотрел Рахеро на неё, и хмурым взгляд был тот,
Решал: достойна ли она родить ему народ.
И плечи вроде широки, обилен торс и таз,
И грудь высокая стоит, и ярок смелый глаз.
«Женщина, так сказал он, люди твоей земли
Всех взрослых и всех их детей весь мой народ сожгли,
Сделав коварно дело. Спасся лишь я силач.
Теперь в безлюдные земли, где детский не слышен плач,
Вместе с тобой плывём мы и будем их обживать.
Предрешено давно всё, ещё не жила твоя мать:
Мужу пасть в тщетной битве, сломленным этой рукой,
Тебе быть со всем разлучённой, со всем, любимым тобой:
С местами, с людьми и домом, с кланом, с роднёй твоей,
Рожать в одиноких землях безродному мне детей».
Примечания к «Песне Рахеро»
Введение. Эту сказку, в которой я сознательно не изменил ни одной детали, я получил из предания. Она очень популярна по всей стране восьми Тева, клана, к которому принадлежал Рахеро, и особенно в Тайарапу, наветренном полуострове Таити, где он жил. Я слышал от конца до конца две версии, и целых пять разных людей помогали мне с деталями. Кажется, нет никаких причин, по которым сказка не должна быть правдой.