Не так. Не то. Не раскрыта тема. Много помарок.
Казалось, всё так и было. Небо в кляксах облаков смотрелось неряшливо. Деревья дружно скрипели перьями по бумаге неба, но то, что из-под них выходило, было тускло и совершенно неинтересно.
Пишем дальше. С новой строки. Лось жуёт жвачку. Кабан любит лакомиться желудями.
Не хочу-у-у!
А чего ж тебе?
Не хочу же на «же». Жуткие слова. Жалят, жужжат.
А каких хочешь?
Жалобных!
Зачем они тебе?
Они лучше, добрее.
Какие, например?
Шелест, шум, шёпот.
Ну, шелест травы или шёпот ветра, это я ещё могу понять, но шум?! Шумэто то, что не складывается, сЕрдит.
Шум, он и от взгляда бывает. Но я про другой, от дождя.
Ладно, пусть а ещё что?
Мне нравится гул!
Странный выбор. Ну, хоть не зык и не рёв. О чём он, твой гул?
Это когда улитка ползёт по траве, и клонит её в ту сторону, в какую та не хочет. А после сползает на землю, и травинка гудит, как бечева, стягивающая концы лука. А после встряхивает чёлкой, зачёсывается на пробор, как надо, и оглядывается на стороны, улыбается счастливо.
Надо же. И не подумаешь, что так оно бывает. Но если ты всё это замечаешь, то отчего, скажи на милость, у тебя нет той же ясности в сочинениях?! Скребёшь, как вОрон языком по воле.
А кому это интересно?..
Утро вскинуло брови туч, разогнало их морщинами по челу и, прибрав ручку с красным пером в стол, приказало:
На сегодня всё, можешь быть свободен.
Лес вздохнул с облегчением и повеселел. Принялся разминать застывшие ладошки, дразнил белок, играл в поддавки с синицами, не замечая того, что утро мрачнело всё больше. Неосторожно жонглируя солнечным лучом, оно обронило его. Но расстраивало явно не это. Было совестно услышать со стороны о том, что жизнь состоит не только из глади лицевой поверхности, но и из узелков изнанки. Уж кому, как не ему знать о том, как всё устроено там, где кончается ночь, с обратной стороны дня.
Утро вознамерилось не быть тем, кто отсиживается в углу жизни, ожидая момента, когда будет в нём нужда. И потому двинулось дальше. Добравшись до полудня, задало вопрос, который издавна интересовал его:
Ты чувствуешь вкус произнесённого слова? Есть те, что горчат, а от иныхсладко. Так, что даже хочется пить после, как они отдалятся на пару выдохов от тебя.
Не сочиняй, пожалуйста. Слова, как слова Важен смысл. ответил полдень и утро пошло дальше, чтобы спросить заодно кое-что и у заката:
Тебе бывает страшно?
Бывает, ещё как бывает, но я знаю, что ночь, как бы не была длинна, закончится и наступит рассвет.
Утро зарделось от удовольствия. Заря в начале дня, вот что было его делом. И хотя оно, как и все, нуждалось в сопереживании, истина оказалась необходима только своя.
Как только наступил известный час, и снежок земли принялся наматывать на себя липкие сугробы облаков, утро вновь взялось править помарки, подчёркивая красным. Но не для того, чтобы поставить это кому-то в вину. Не было в том нужды. Ибо знало теперь, кому оно нужно и для чего.
Участь
Срывает ветром прозрачные новогодние шары дождя, надушенные далёким ароматом сосны, что промокла до самой последней, коричного цвета шишки. Она уже почти готова воспользоваться нашим гостеприимством, но вовремя вспоминает о том, что может повлечь согласие её. А останутся после: горсть опилок подле печИ в горячке, да сдвоенные ржавые иглы на полу, что будут напоминанием о ней в течение целого года.
Синица чуть менее опаслива и, трепеща чёрно-жёлтым флагом оперения, просит отворить окно. Но переступить порога рамы не смеет, увы. С орнамента её крыл сбегают потоки чистой воды. Пыльное лето давнымдавно в сочиве сточной канавы. Так и стоит она, прижавшись щекой к стеклу, несчастлива и мокра, терзаясь замешательством, что за время года мучает её своею неопределённостью. И тут же, перед окном, трава помидора хлопает надушенными ладошками. Подставляя пушок стебля под липкий сквозняк из щели, задирает больной куст алоэ, косится подслеповато на кактус. Не понять ему, маленькому, о чём грустит красивая птица. И откуда те слёзы, что стекают по её небритой щеке.
Ну и как тут не захотеть, чтобы лето повернулось к синице румяным боком Не пожелать ей истины, окружённой лишь одними кавычками дождя! И радуги после! Нежной, как помадка, что таилась у бабушки в прозрачной банке. Чтобы можно было глядеть на неё бесстыдно и радостно. И не расстраиваться, если грязное облако заденет её своим плечом, а та, сдвинувшись в сторону слегка, вовсе исчезнет после Растает, как уваренная патока в тёплой ладошке.
Как не пожелать радостигорстями рассвета, страданийсквозь прищур вечеров, а дождюсмыть все невзгоды с чела грядущего! Чтобы смотреть и не рассмотреть их!
И в тот же час, где-то недалеко, над грядками яблоневого сада кружит ястреб. Едва не задевая его, к земле промежду деревьев устремляются вОроны. Мыши в панике, россыпью, свинцовыми струйками. Бережливость вредит им часто, но не теперь. Нынеаромат сидра сделал своё дело. И, среди изобилия изувеченных падением плодов, они заметны боле, чем в лабиринтах окаменевших сугробов.
мы бредём по канату яви имея в виду пропасть под собой или не в этом разница в этом-то беда и счастье в самом, в том: не понимать меры своего бесчастья, не ведать и про участи того ж.
Наследство
Ржавая кисть листьев дуба скользнула белкой по ветвям и задержалась на самой нижней ветке.
Ты! пронзительно, несколько визгливо закричал дятел, и тут же, устыдившись порыва, умолк. Но было неясно, кому это адресовано. То ли ей, то ли лесу, а, может, и себе самому.
Дятел и вправду выглядел рассерженным. Треть лета и почти всю осень он потратил на то, чтобы законопатить все щели конька крыши и стену сарая мухами. Те были настолько пьяны проникновенным томлением тепла, что сами, без принуждения, с лукавой улыбкой и нетрезвым бесстрашием, ступали на липкую трубочку его языка. А после, вяло избегая настойчивых ухаживаний, сами же лезли в тёплые сумеречные щёлки, выстланные простынями паутины, с подушками из плотного пуха чертополоха и одуванчиков. Дятел подтыкал их со всех сторон белоснежным одеялом, одолженным у паука, а поверх, для тепла, накрывал рогожей мха. Не от сердобольности, но с умыслом, до снега И не вполне уж, чтобы воспользоваться беспомощностью, но совершенно определённонасладиться!
И что же теперь?! Дятел перелетал со стенки на конёк и возвращался назад. Безутешный, метался в поисках припрятанных насекомых, словно дорогого сердцу утерянного сокровища. Простукивал каждую доску, будто чеканил лик зимы. Тёплой, бессердечной, что насмехалась над ним теперь.
А мухи их мотало со стороны на сторону. Шалые и по сию пору навеселе, они ушибались небольно обо всё, бессознательно потирали побитую часть, а после вновь принимались лететь. Куда и зачемне знали сами.
Я долго наблюдал за смятением дятла, за мухами, счастливо избежавшими его вероломства. И вдруг это было, как наваждение, мне припомнился небольшой бочонок цветочного мёда, который припас в зиму дед, но не смог отведать. Он долго выбирал его. Разыскивая настоящий, беседовал с лавочниками и пчеловодами. Чудом нашёлся даже чернильный карандаш, которым надлежало проверить, не сахарный ли это сироп, вместо перебродившего цветочного нектара. И после нёс бочонок, прижав к животу, отдуваясь шумно, как на горячий чай, да улыбался, представляя, что Нет! Он не фантазировал про то, как будет прихлёбывать коричневый кипяток зимними вечерами, ибо уже знал, покупает мёд не для себя. Как я мог не понимать того!? Когда однажды он пригласил отца к себе в комнату, и попросил записать, что кому отойдёт, после его кончины, я не воспринял этого всерьёз. Но довольно скоро нам достался мёд.
Мы ели его, не пряча друг от друга слёзы. Они падали в бабушкину розетку, наполненную доверху свадебными хороводами, пением майских цветов, и таяли там. Бабушка и дед постоянно спорили, но в этот раз они согласно будили в нас намерение жить вечно.
Пока я безуспешно боролся с нахлынувшими чувствами, совершенно обессиленный дятел присел на ту самую ветку, что некогда задержала полёт кисти листьев дуба. Спустя мгновение, рядом примостилась синица с надкушенной котом головой. Она дружески подтолкнула соседа плечом, и позвала за собой к нашей кормушке, что всегда была полна. Это было её наследство, которым она делилась.