Шрифт
Фон
Но до того, поздно днём, хороводился ястреб над гнездом, распевая припев вороньей песни. Сами вОроны играли в салочки, с дружкой друг. Синицы сонно щурились на солнце, а дятел долбил по подоконнику, собирая последние кусочки сладкого зимнего застолья. «Не пропадать же добру», думал он, и не стесняясь, отбивал витиеватый задумчивый ритм: то ли вальса, то ли тангО.
В пруду таяли последние куски сахарных голов льда. И вода там тоже была палевой, забелённой с-нежными сливками. Литые тела улиток безвольно болтались у поверхности, как высушенный изюм, а он сам был полон весенних соков, и сиял аметистовыми бусинами.
Стоптанные оттепелью следы наполнялись снежным соком. Влажные и прилизанные, как после купания, тёплые кочки земли были усыпаны янтарными крошками божьих коровок. Мухи, будто старые часы, плохо держали завод, коротко и беспорядочно перелетали с места на места, не ведая, для чего.
Безымянные веточки взрослели на стороны бурыми почками, бесстыдно. А пролесок сноровисто пробивался дратвою сквозь испод сукна лесной подстилки. Он спешил стачать её края, чтобы успела весна предстать миру во всей своей красе.
Сострадание
Мёрзнут вОроны в холодной, розового мрамора, ванне облаков. Хохочет ястреб над ними тонко, за разом раз, не размыкая обветренных губ. И отстраняясь, всё выше и выше поднимается он так, что почти совсем уж не видно земли и неприбранных порядком лохматых гнёзд.
Но вдруг, под спелым облаком, там, где кружили головы друг другу две пары, ястреб заметил оленя. Он стоял, обернувшись на мир, у ствола, что подругу сразил наповал, и искал в себе силы простить, тех, кто счАстливомимо. Случайных, прохожих
Обугленные пылью ягоды калины скорбели с ним вместе, гнули головы ветвей книзу насильно. А те всё тщились подняться, видать хлебнули уже от талых вод, не могли взять в толк: ни скорбей чужих, не приличия.
И где-то тут, вдалеке, божья коровка, хлопоча крыльями, теребила за пальцы, просила чаю, сладкого и густого, как каштановый мёд. Она была участлива столь, и, если бы только могла узнать То что бы тогда? Упала на тёплый лоб, отхлебнула из слезинки, коснулась бы нежно траурной кожи носа Да что ж с того? Заметил бы кто?
А если и нет, не суть. Капля сострадания, одна лишь готовность разделить с тобою боль Чего стоит она? Против чего устоит?
Долго не решался отойти от подруги олень, но, спустя несколько часов, ушёл. Ещё раньше, ястребы, бережно подхватив каждый свою, разлетелись по домам. И только божья коровка неутомно трогала руку и изредка перелетала к щеке, отпить, чтобы, если не поровну, то хотя бы какая-то часть досталась и ей.
Неважное
Едва ли вечер, но чадит уже облаками печь луны. Стараясь разогнать дым, дует она щёки, но так его вдоволь, что вязнет небо, тестом оплывает на лес, льнёт к земле. Серая ночь марта шелушится сугробами, томится, мёрзнет чудит!
Что, творясь под её покровом, не ново?! Даже то, что старо, отрывается новой страницей. Да только не разглядеть того в темноте. Клякса воды сливается с чернильным пятном неба, и лишь стволы берёз моргают, как белый шум в тишине.
Но в бутоне жемчужных лепестков солнечного света, проявляется понемногу пруда негатив. Угадывая очертания рыб, путаешься, узнаёшь их в забродившей листве, в киселе ила, отважившегося на вдох. И только утомишься сокрушаться, как явным становится дно, лёгкое с виду, засеянное причудливыми комьями лягух. Пытаясь разбудить их, мелким костлявым кулачком стучится о воду дождь. Он, вероятно, слеп, им заметно рано, спят ещё неудобно.
Тут же, глядясь в треснутое зеркало воды, плавунцы жонглируют ртутными шариками воздушных пузырей. Жуки грубы и жестокосердны. Заметно, что, оберегая от них, мускулистая волосатая рука кубышки придерживает малиновых от возбуждения карасиков с перламутровым пузом подле, не отпускает от себя далеко. Неожиданно нежна. До поры, пока не окрепнут. Или позже чуть.
Пестуя, трудно разжать объятия в один нАкон. И неважно, то ли это всего лишь одна зима, то ли жизнь одна.
Ради чего живём
Трещит погремушкой утра лес. Грызёт её, не жалея молочных зубов, и пенка тумана пузырится весело, тонкими струйками путаясь в шагах, путая взоры.
Мешаясь с малиновым сиропом зари, даёт надежды на вкусный день, которых всегда недостать. Проливая в воду солнечный свет, он слышит заспанных воробьёв, занятЫх звучными переливами, что бьются колокольчиками по сердцу, оставаясь в нём навечно. Ветви сосны кивают им в такт, и вездесущий ветр следит за согласием прочих, принуждая к тому ж.
Напугавшись звона, божья коровка перевернулась на спину, прижала сухонькие ладошки к груди, зажмурилась, притворяясь дрязгом.
Эй, коровка! Не дрейфь! аккуратно переворачивая её, нежно глажу по спинке.
Ощутив знакомое прикосновение, жучок отряхивает ажурную чёрную юбочку крыл и торопится к сладкой крошке, намеренно оставленной на столе. Покуда за окном прохладно, жесткокрылое семейство в гороховых сарафанах остаётся в доме. В этомлюбовь к тем, кто рядом. Кот и тот ходит с осторожностью, чтобы не хрустнули нежные косточки под мохнатой рукой, чтобы ни одного ржавого пятна страха на поверку.
Тянется по стеклу шлейф пелерины златоглазки. Опершись о вид за окном, мнёт она время стройными ножками, флиртует то ли сама с собою, то ли с первым грузным шмелём. Рачительный, степенно обходит оставленные в зиму владения.
И вот уж полдень. А там и улитка томно тянет носок, смела со сна, и зримый дождь шуршит прозрачным плащом у порога, не решаясь войти Да уходит вскоре прочь, не подобрав обронённых капель за собой. Не пройдёт и дня, как растворятся они в земле, опутанной бечевой корней, следа позабыв.
Такова судьба большинства, неурядиц. Сияют, оставляя в лотке памяти крошево истины, которое мы принимаем за воспоминания. Онито, важное, ради чего живём.
Калейдоскоп
На кончике пальца, темнеет каплей крови божья коровка
Они-таки вынудят не оставлять на столе воду. Поутру обязательно находится в чашке очередная любительница морских купаний, которую приходится выуживать и, обогрев долгим выдохом, выпускать погулять на изумрудные берега листа алоэ. Впрочем, они не хотят уходить, подолгу топчутся на одном месте, обнимают голыми по локоть руками, а, ступая, стараются не делать щекотно. И каждый раз, как удаётся принудить божью коровку сойти, настигает лёгкое чувство утраты сопричастности бытию, которого свысока не рассмотреть Да ещё, как стынет тёплая точка, согретая её недряблым, стянутым чёрным корсетом, станом.
В лесу же, обвязанные шоколадной лентой прошлогодних листьев букеты первоцветов, снежные хлопья лишайников и примятое скалкой сугробов тесто дорог. Из них, шипами, настырные яркие, свёрнутые дудкой для бережения листочки. Цвета той, разноцветной зелени, грани которой стирает позже летняя злая припёка солнца.
Синица, верхом на воспалённой весной, угрястой ветке разучивает счёт, но дальше трёх отчего-то не выходит:
Раз-два-три! перечисляет она несколько раз подряд, и, передохнув, повторяет то же. И тут можно или удивляться слабости её ума, или поражаться прозорливости. Ибо совсем скоро ей накрывать стол к приезду ребятишек, которых всегда несколько раз по трое: то ли шесть, а то и все осьмнадцать!
Какая, в самом деле, разница! Были б здоровы! хлопая себя по бокам, оканчивает подсчёты синица.
Угу! соглашается филин спросонья и поворачивается на другой бок, чтобы не слушать, как дятел забивает очередной последний гвоздь в стену опочивальни. Отступая в сторону полюбоваться работой, он доволен, но суженая, мешаясь по-обыкновению, со словами: «А вот и не так!» , вновь хватается за молоток сама.
Только так тудудук только такнастаивает она, и дятел, не решаясь противоречить, берётся за переделку. Обстоятельно и безропотно, не отвлекаясь по сторонам, не осуждая ни супруги, ни даже тех, рыжих, грибов, что прогуливаются у тропинки всем семейством вне срока, где-то посеяв календарь.
А мы?! Избегаем подчас смотреть в зеркало на себя, но сердимся и ворчим на прочих, порицаем без раздумий, не разбирая, как глядимся, отражаясь в их глазах. Из этих взглядов, как из кусочков разноцветного стекла, которые складываются то так, то иначе, всё выходит одножизнь
Шрифт
Фон