Пером Курбского? лукаво бросил седой воин.
Это было бы великолепно!.. засмеялся Пушкин. Что ни говорите, а этот стиль нам всегда был особенно по душе
Ермолов на мгновение задумался о чем-то, и Пушкин заметил, что когда он не улыбается, то он становится приятен и даже как-то по своему красив. Но генерал не сказал, о чем он думал, и, стряхнув с себя раздумье, шутливо спросил:
А с Грибоедовым все по-прежнему носятся? Не понимаю! У меня от его стихов скулы болят
Пушкин вскоре встал, чтобы ехать. Ермолов удерживал его к обеду, но тот уклонился: надо торопиться.
Ну, с Богом сказал опальный генерал. Ежели увидите там Ерихонского, кланяйтесь ему Уповать на него уповайте, но с оглядкой. Это вам не Долгоруков и не Голицын: с короткими лестницами этот на штурм не полезет
Пушкину было досадно видеть в герое эту мелкую зависть, а с другой стороны, и жаль было боевого орла в клетке. Он простился с генералом, выехал из неуютного Орла и шагом потащился по невероятной черноземной грязи, которую развели тут последние ливни
VII. Чернозем
Он был недалеко уже от Ельца, как вдруг на неведомой маленькой станции нагнал он какого-то офицера. Тот, до глаз забрызганный грязью, всмотрелся в Пушкина и вдруг с радостным криком: «Александр Сергеич, батюшка!..» бросился ему на шею
Позвольте, позвольте, позвольте! смеясь, отстранился Пушкин. Надо сперва установить, кто кого может больше выпачкать
Пачкайте, пачкайте, сколько душе угодно, только обнять дайте! кричал тот. Не узнаете? Да где и узнать! Сколько воды утекло Помните поручика Григорова, который вам под Одессой залпом батареи отсалютовал? Ну, вот он самый
Гора с горой! Вот так встреча
На станции начался веселый шум: говор, смех, беготня слуг, плесканье воды, и скоро около бурлящего самовара Григоров, разбирая свой прекрасный погребец, орудовал с угощением.
Нет, нет, сперва выпьем по рюмочке, по другой, потом основательно, хозяйственно закусим, убедительно говорил он, а затем уж и кишочки чайком пополоскать можно У меня с собой такая стара вудка есть, от панов польских, что от одного шкалика небеса разверзаются!.. Пожалуйте, садитесь как поуютнее
Началась закуска. Григоров весело рассказывал о своих приключениях, которые ему и до сих пор все казались волшебной сказкой: как сидел он в палатке с лейб-егерями, как вдруг тут же турки его чуть-чуть на тот свет не отправили, как погибал он в госпитале среди тифозных и дизентерийных и как вот теперь едет навестить свою мамашу, а оттуда уже отправится в свое нижегородское имение.
Но позвольте! воскликнул Пушкин. Тогда я, значит, знал вашего родственника, который вас нечаянно так осчастливил! Премилый старик Не знаю, куда они его загнали Но премилый старик!..
Я его лично совсем и не знал, сказал Григоров. Слышал только отдаленно, что есть у меня в Нижегородской два каких-то блаженных родственничка, а тут вон что вышло Ну, на радостях еще по рюмочке Какова вудка-то? Бархат и огонь!.. Нет, вы вот ветчинки попробуйте Зам-мечательная!.. Думаю, как только замирение, я сейчас живым манером в отставку и заживу барином!.. А? Постойте, я еще по рюмочке налью Ну, со свиданьицем
Подкрепившись основательно, они с сияющими глазами вышли на крыльцо. Там стоял без шапки старый, облезлый солдат с деревянной ногой и с выцветшими ленточками каких-то медалей на груди: он просил у господ милостыньки.
Здорово, служивый! молодцевато, но не совсем твердо крикнул Григоров. Где это ты столько медалей заслужил?
А на Париж с анпиратором Лександрой Павлычем против Наполиена ходил добродушно отвечал тот. Сократили Наполиена, посадили опять на престол Лудовика Дизвитова, навели во всем порядок и домой только вот ногу пришлось там оставить в задаток Своим же снарядом в Котах оторвало нечаянно
В каких Котах? удивился Пушкин.
А город есть там такой. Французы его звали как-то Като-Камбрезис, что ли, ну, а нам это несподручно, мы в Коты его переделали. А то у их был там Авенн, а мы опять по-своему: Овин, у их Валансьен, а мы опять напротив: Волосень Это у наших солдат первое дело, чтобы все по-русскому перекрещивать. Воевали мы со шведами, пришли в город Сортавола сичас же в Сердобол переделали, а в крымском царстве был Ор-Капи, а мы по-своему: Перекоп. И никаких Зря языком вертеть нечего, а надо хорошо, по-русски все говорить
Каков? А? восхищался Григоров. Это они вам, русским поэтам, дорогу расчищают Ну, молодчинища служивый!.. Утешил!..
Довольные жизнью и собой, они щедро наградили служивого и сели в коляску Григорова: он уже успел обзавестись чудесной коляской, которая была еврейчиками очень искусно подделана под «венскую». Поехали. Экипаж Пушкина нырял, плескался и стонал на колдобинах сзади. На третьей версте уже на лошадях показалось мыло. Но вешний день был упоителен. Это была та часть России, где последние перелески теперь, весной, издали они были похожи на зеленые облака сменяются бескрайными, мягкими увалами степи, местами вспаханными, черными, местами покрытыми дружными зеленями Там и сям села прижались к земле, бедные, серые, унылые Бесчисленные жаворонки на кругах, трепеща, с пением поднимались в теплую, сияющую лазурь и падали оттуда из-под солнца камушком к своим подругам. По зеленым низинам плакали чибисы, заливисто свистели длинноногие и длинноносые кроншнепы, а раз вдали, на озимях, видели они пару серых красивых журавлей. И все это вместе, солнечное, радостное, напоминало Пушкину Наташу, и сердце тянуло его назад, в уже далекую Москву, и он не понимал, как он мог оставить ее
Было уже за полдень. Досыта наговорившись, Григоров клевал носом И вдруг в мреющей дали, от леса, явно донесся пушечный залп. Оба насторожились: что такое?! Григоров сперва думал, что это ему пригрезилось. Но в лесу снова раскатилось: тра-та-та-тах!
Что за чудеса? Уж не мужичишки ли бунтуют!..
Тута у нас грах один живет, пояснил с козел белобрысый парень-ямщик. Може, это у его Он часто так забавляется Богатеющий
«Тра-та-та-тах!» снова грянул вдали залп. Пальба продолжалась беспрерывно. Между тем потихоньку, полегоньку, утопая в грязи, экипажи приближались к лесу. Когда подъехали ближе, увидали, что это не лес, а огромный, вековой парк, который весь звенел теперь птичьими голосами И вдруг среди могучих дубов замелькали пестрые всадники и несколько человек псарей в шитых золотом старинных кафтанах, на прекрасных конях, загородили проезжающим дорогу. Старший седоусый, сердитый старик снял свою шапку с малиновым верхом и обратился к Пушкину и Григорову:
Его сиятельство грах Семен Семенович Ставрогин покорнейше просить вас, господа, пожаловать на именины его супруги, ее сиятельства графини
Да ты обознался, старый хрен! засмеялся Пушкин. Граф и не знает нас совсем
Это мне отлично хорошо известно, сударь, не надевая шапки, суровым басом своим сказал старик. Ну только нам приказано заворачивать на усадьбу всех проезжающих господ
Кланяйся от нас графу и графине, но скажи, что заворачивать мы не намерены. Мы спешим, сказал Пушкин. И посторонись с дороги!
Извините, сударь: никак невозможно! упрямо возразил старик. Если мы вашу милость упустим, его сиятельство с нас три шкуры спустит. Извольте завернуть А отпируете, мы вас чесь-чесью, с салютом из всех пушек, проводим
Пусти с дороги! с раздувающимися ноздрями приподнялся Пушкин, не любивший противоречий. Н-ну?
Хошь казните, хошь милуйте, сударь: не могу!.. Извольте заворачивать
Да позвольте, любезный Александр Сергеевич, в чем дело? добродушно вмешался Григоров. Заедем, какая беда? Познакомимся с хорошими людьми, выпьем за здоровье именинницы и с Богом Право Заедем, Александр Сергеевич
Ну, черт их совсем возьми! захохотал Пушкин. Едем!
Старик-охотник с почтительной полуулыбкой в густых усах мигнул своим, и красавцы, молодец к молодцу, псари окружили коляску, и широкой, красивой дорогой поезд покатился в глубь парка. Залпы смолкли, но все яснее и яснее доносились звуки роговой музыки, игравшей торжественный польский.