На еду мать всегда звал кто-то.
Слышался шорох.
Кто-то подходил к логову, что-то тяжелое опускал у входа и подавал голос.
Мать поднималась и вылезала наружу.
Даже если они в это время сосали ее, все равно поднималась и шла, и они отрывались от ее сосцов, падали и, беспомощно барахтаясь и скуля, тыкались друг в дружку носами, отыскивали ее.
Но вокруг жил только ее запах.
Самой ее не было.
Когда мать возвращалась в логово, она приносила с собой запах другого волка. От нее всегда пахло другим волком, если она вылезала наружу.
Это был запах отца.
Но Серый узнал об этом потом, когда подрос: отец с ними в логове не жил, жила только мать, отец прятался в кустах, караулил, чтобы их никто не обидел.
Серый помнит, как увидел его первый раз.
Он уже подрос настолько, что мать разрешила ему выползти из норы.
Было утро.
Пели птицы.
Пахло росой.
Серый сделал несколько шагов по траве и упал. Лапы были толстые, широкие, и он постоянно запутывался в них и падал но поднимался и шел, ковыляя как попало.
И тут он увидел его, хотя и не знал еще тогда, что это он: на Серого надвигалась гора меха, и это было так страшно, что Серый перевернулся на спину.
Большое подошло.
Толкнуло его носом.
Начало вылизывать ему брюшко. И Серый понял, что это не опасно, и завизжал от радости.
Так он познакомился с отцом.
Потом его узнали и брат с сестрами, они тоже стали вылезать наружу. Было смешно смотреть, как они учатся ходить на толстых расползающихся лапах: Серый к тому времени чувствовал себя на ногах уже уверенно.
Волчата барахтались в траве.
Мать сидела у норы.
Наблюдала за ними.
Отец прятался в кустах, сторожил их, и стоило ему, бывало, подать знак о тревоге, как мать сейчас же хватала их за загривки и затаскивала в нору, и там они все затаивались, пока отец не подавал знак, что опасность миновала и можно опять вылезать и баловаться в траве.
Ночи отец проводил в степи, возвращался поутру, нагруженный добычей.
Они ждали его у входа в логово.
Все вокруг, облитое росой, курилось, сверкало, синело, золотилось. Бабочки, обмершие в ночь, отогревались, стряхивали с себя оцепенение, начинали летать.
Токовали.
Трещали.
Чиликали птицы.
Горело разрастающееся зарей небо.
И в эти торжественные после ночи минуты, когда широкими полосами света вливалось в лес солнце, и появлялся отец. Весь мокрый от росы, он подходил к логову, сбрасывал с плеча к ногам волчицы то, что сумел добыть, и отступал в кусты, прятался в них, поглядывая издали, как ест она.
Иногда отец возвращался с охоты ни с чем.
Близко к логову не подходил.
Останавливался у кустов, в которых таился днем, прятал глаза. Отвисшее, потолстевшее за ночь брюхо его почти касалось земли, сыто волочилось по травам.
Отец хитрил.
Мать видела это.
Она поднималась и выходила ему навстречу. Шерсть на загривке у нее вздыбливалась, оскаливались острые зубы, и по этим признакам отец догадывался, что его будут сейчас кусать.
Он пугался.
Подбирал под себя хвост.
Уши его прижимались к затылку. Он весь как-то вдруг становился меньше, незащищеннее, скулил, поворачивался к волчице боком, раздвигая просящей трусливой улыбкой губы.
Но мать не давала обмануть себя.
Она морщила нос.
Чутко втягивала ноздрями настоянный на лесных запахах воздух, словно хотела убедиться — не ошиблась ли.
Хватала отца за живот.
Отец взрыдывал, отступал, но мать настигала его и кусала до тех пор, пока он, сгорбившись, не отрыгивал то, что нес ей и детям и, не утерпев, съел дорогой. И только заставив отдать съеденное, мать оставляла его в покое, и он, покаянно вздыхая, отползал в кусты и стыдливо прятался там до вечера.
По ночам, когда отец уходил на добычу, мать ждала его, прислушиваясь к каждому шороху, была неспокойна. Ее тревога передавалась Серому и брату с сестрами.
Они поскуливали.
Жались к ней.
С опаской поглядывали на тусклое пятно входа — что там, в черной глубине ночи? Почему тело матери так напряглось? К чему прислушивается она?
Серый тоже прислушивался.
Остро настораживал уши.
Вглядывался в ночь.
Месяц проливал на лес голубое сияние, и в пустынном свете его черно покачивались деревья, и становилось еще страшнее: отчего покачиваются они?
Они что-то знают?
Чего-то ждут?
И сыч за деревьями кричал полным ужаса голосом.
Мать замечала напуганность их, наклонялась к ним, подпихивала носом к животу, к роднику жизни. Они присасывались к сосцам ее и, ощутив во рту молоко, забывались... Покормив их, мать опять садилась у входа и, постригивая ушами, слушала живую, копошащуюся тишину ночного леса.
Особенно мать была неспокойна, когда далеко за лесом что-то бухало, что-то блеяло и что-то лаяло, и визжало.
Мать вылезала из логова.
Стояла, переступая с ноги на ногу, в оцепенелой тишине, слушала, напрягаясь всем телом, порывалась бежать туда, за лес, где бухало, лаяло и визжало, но, вспомнив о них, возвращалась в логово. И тут же снова вылезала.
В такие ночи отец чаще всего возвращался ни с чем. Он продирался сквозь кусты, и мать, заслышав его, кидалась ему навстречу, обнюхивала его, толкала плечом, ласкала его, терлась подбородком о его голову, хотя отец и не приносил ничего.
Она счастливо прыгала возле него.
Носилась кругами.
Наморщивала нос, смеялась. Большой, глыбный, он охотно принимал ее ласку, клал ей на спину голову, и они так сидели долго.
К лету того, что добывал отец, хватать не стало, и мать начала уходить на охоту вместе с ним.
Серый ждал их спокойно.
Он знал: они придут, потому что они приходили всегда, и он спокойно сидел в логове, а брат и сестры подползали к выходу, запрокидывали головы, хныкали.
И как только раздавался их скулеж, лес сразу как-то вдруг оживал.
Слышнее становились шорохи листьев.
Тревожнее крики сов.
И звезды прятались за облаками и переставали мигать.
Так казалось Серому. Страшась неведомого, он заталкивал брата и сестер в глубь логова, затаивался возле них, прислушивался: не крадется ли кто, не шуршат ли чьи шаги по лесной прели. Он был сообразительнее брата и сестер и понимал: на голос могут прийти и обидеть. Но никто не приходил, только, попискивая, порхали над поляной птицы да сизый туман подползал из низины и мутно заглядывал в логово.
Волчата ели все, что приносили отец с матерью.
Насытившись, они затевали игры — боролись, гонялись друг за дружкой, носились кругами, таскали друг друга за хвосты.
Учились они и охотиться.
Учились на матери: они подкрадывались к ней, прыгали на нее из травы, рвали ей уши, хватали зубенками за бока. Она молча и терпеливо сносила их укусы.
У отца терпения было меньше.
Он очень боялся боли.
И как только волчата начинали кусать его, поджимал хвост и трусливо удирал в кусты. Они находили его и там, и тогда он самого настырного хватал за шею, прижимал к земле или за ухо тащил к логову, клал у ног матери, а сам убегал и прятался: волчице доверял он растить волчат волками.
И она растила их.
Позволяла себя царапать.
Кусать.
Хватать за горло.
Когда они подросли еще больше, мать стала отваживать их от молока: она убегала от них, пряталась, несильно кусала в нос или начинала лизать мордочку, шею, брюшко.
Волчата забывались.
Засыпали.
А проснувшись, ели то, что отрыгивала мать или вернувшийся с охоты отец.
Учились они добывать еду и сами: ловили мышей. И тут Серый был понятливее сестер и брата. Припадет к земле, нацелится на шорох, прыгнет, ударит одной лапой, другой, и вот уже дергается мышь в его челюстях, вертит хвостом, а мошкара тучей вьется над ним и лезет в глаза.
У брата так не получалось.
Прыгнет он.
Заплещет лапами по траве, замечется из стороны в сторону, а, смотришь, ничего не поймает. Сядет и сидит с глупым видом, слушает — не зашуршит ли еще где.
Как-то отец вышел на охоту днем и вскоре вернулся с зайцем в зубах.
Положил на траву.
Отошел в сторону.
Заяц был живой. В яростном свете полуденного солнца он был хорошо виден на траве. Желтоватые глаза его были полны ужаса, черные черточки губ испуганно кривились.
Волчата не решались подойти к нему: кроме мышей они еще не пробовали ничего живого.