Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 1 стр 10.

Сопровождавшие обозы из городов Ла-Манчи и прочие погонщики мулов, пересекавшие холмистые местности Сьерра-Морены и следовавшие затем в Андалузию, обычно проходили мимо замка и нередко пользовались его гостеприимством.

Карлос тотчас последовал за Долорес.

— Где этот мальчик?

— Он не мальчик, сеньор, он взрослый мужчина, только маленького роста, и, если я не ошибаюсь, по силе духа превосходит двоих, хотя бы они и были выше его ростом.

Оценка Долорес оказалась верной. На лужайке позади жилых строений, где круто в гору поднималась хорошо натоптанная тропа, стояло около дюжины копьеносцев из Севильи, большинство из которых были выходцами из низших слоев общества. Посреди них около переднего из трёх мулов стоял погонщик. Одну руку он положил на шею животного, другую поднял в призывном жесте, вероятно, чтобы придать своей речи больше убедительности.

Это был маленького роста, худенький, очень темпераментный человек, с головы до ног одетый в кожу. Его мулы были хорошо навьючены — на каждом по три больших мешка, два по бокам, и один на спине. Животные были хорошо ухожены и не казались переутомлёнными, мало того, сбруя на них была украшена всевозможными побрякушками и кисточками.

— Вы знаете, друзья мои, — услышал Карлос его звонкий голос, — тюки погонщика — это как знамя для воина. Честь погонщика — защитить свою поклажу. Нет-нет, требуйте у него золота или его крови, но не трогайте его тюков, если вам дорога ваша жизнь!

— Мой доблестный друг, Ваши знамёна здесь будут в полной неприкосновенности, — улыбнулся ему Карлос.

Погонщик повернул к нему своё оживлённое умное лицо, поклонился и поблагодарил за заступничество.

— Как Ваше имя и куда держите путь?

— Я Хулио, Хулио эль Чико (т. е. Хулио Низкорослый), так меня зовут люди — Ваше благородие видит, что я невелик ростом. Я иду из Толедо.

— В самом деле? Какой же Вы везёте товар?

— Кое-какие предметы, которые малы по объёму, но тем не менее весьма драгоценны. Я везу их купцу в Севилье, его имя Мигель де Эспиноза, может быть, Ваше благородие слышали о нём? И ещё я везу новый вид зеркал очень искусной работы и при том правдивые, как лучшие зеркала из стали.

— Я хорошо знаком с торговыми делами Эспинозы, я долго жил в Севилье.

С неожиданно резкой болью в нём ожило воспоминание обо всех тех красивых безделушках, которые он покупал у него для донны Беатрис.

— Следуйте за мной, мой друг, я за угрозы этих грубиянов воздам Вам хорошим ужином. Андрес, возьми на себя уход за мулами, это всего лишь небольшое воздаяние за совершённый в отношении их хозяина грех!

— Стократная благодарность, сеньор. Но если Ваше благородие будут ко мне благосклонны, а друга Андреса это не оскорбит, то с Вашего позволения я хотел бы взять на себя уход за своими животными. Мы с ними старые товарищи, они знают мои привычки, равно как их привычки известны мне.

— Как Вам больше нравится, мой друг. Андрес покажет Вам конюшни, а я распоряжусь, чтобы Вас обеспечили всем необходимым.

— Я опять-таки приношу Вашему благородию свою искреннюю благодарность!

Карлос вернулся в дом, отдал Диего необходимые распоряжения и опять оказался один на один со своим одиночеством и со своими невесёлыми мыслями.

Глава VIII. Погонщик мулов

Карлос опять остался наедине со своей болью, и случилось, что когда он закрыл за собой дверь, он понял — в нём что-то переменилось. Так бывает, когда вмешательство извне на время прерывает горькие размышления, когда тоска возвращается, и становится видно, что она уже далеко не так беспросветна.

Только теперь Карлос осознал, какими низкими были те поступки, которые он был готов совершить. Он не только измыслил предательство и подготовился к его исполнению, но тем, что склонял на свою сторону симпатии донны Беатрис, уже совершил предательство! Дало бы небо, чтобы это ещё можно было исправить!

Хотя прошли лишь часы с тех пор, как его лучшее «я» взяло верх в его душе, ему казалось, что времени прошло гораздо больше. Он уже мог оценить свои намерения со стороны, и теперь низость его поступка предстала пред ним в удручающе-ярком свете. Он, который тешился мыслью, что внутренне настолько же благороден, насколько благородно его происхождение. Он, дон Карлос Альварес де Сантилланос и Менайя — абсолютно непогрешимый, у которого никогда не было причин испытывать стыд, теперь в одиночестве краснел и от отвращения к самому себе закрывал лицо, когда перед его духовным взором во всей полноте встала вся мерзость поступка, который он собирался совершить. Он не мог бы вынести чьего-нибудь презрения, но разве не хуже в тысячу раз быть вынужденным презирать себя самого?

Он острее осознал пошлость своих планов, чем их лживость, а о том, что исполнив их, совершил бы грех, не думал вовсе. Грех — это был для него всего лишь теологический термин, к которому привык в университете и которым он, совершенствуя своё диалектическое мышление, нередко оперировал. Но ему не приходило в голову перенести это чисто умозрительное понятие в реальный мир. Это было для него так же нелепо, как говорить по латыни с Диего или в перерыве между танцами шептать донне Беатрис на ушко выдержки из Фомы Аквинского.

Между тем едва ли что-нибудь другое могло подействовать на него в такой степени удручающе, как то положение, в котором он оказался. И прошлое, и будущее казались Карлосу одинаково страшными. Он не находил ни приятного воспоминания, ни оживляющей надежды, которые могли бы его успокоить. Он сам себе казался путником, выброшенным в холодную вьюжную ночь на одинокую дорогу. Позади — тёплый очаг, впереди — яркий свет звёзд, но до них невообразимо далеко, а сейчас ему холодно. Он устал, покинут, а перед глазами ничего, кроме вязкого болота в отдалении, которого не обойти.

Карлос долго сидел в одиночестве и тишине, чувствуя себя разбитым и растоптанным, совершенно неспособным выполнять хоть самую незначительную работу. Время от времени он придвигал к себе лист бумаги, потом опять отодвигал, пытаясь сосредоточиться, чертил на полях непонятые знаки и пунктиры.

Вдруг Карлос услышал за окном мелодичный голос, исполнявший фрагмент какой-то песни. Прислушавшись, он понял, что французскую песню, должно быть, поёт его неожиданный гость, погонщик мулов. Наверное, перед тем как отправиться спать, он решил удостовериться, что с его друзьями — тремя вьючными мулами, всё благополучно. Возможно, когда-то он перевозил товар через Пиренеи и там научился французскому.

Побеседовать с кем-то с полчаса было для Карлоса желанным отдыхом от мучивших его мрачных мыслей. Он мог себе позволить поговорить с чужим человеком, в то время как пригласить к себе Диего или Долорес, любивших и хорошо знавших его, не решался, ведь от них он не смог бы скрыть своё горе, так сильно гнетущее его. Подождав, когда голос погонщика опять послышался под самым его окном, Карлос открыл его и окликнул идущего. Погонщик с готовностью согласился на приглашение и вошел в комнату.

— Мне показалось, что Вы пели французскую песню. Разве Вы бывали во Франции?

— О да, сеньор! Я несколько раз пересекал Пиренеи. Я бывал и в Швейцарии.

— Наверное, Вам приходилось бывать во многих примечательных местах, и, как я думаю, не с закрытыми глазами. Я бы попросил Вас рассказать мне о Ваших путешествиях.

— Охотно, сеньор! — при всей почтительности погонщик говорил так легко и свободно, что Карлос решил, что он не впервые беседует с титулованными людьми.

— Где мне начать?

— Вы прибыли через Сантильяну или пришли из Астурии?

— Нет, сеньор, человек не может в одно и то же время быть повсюду. Кто бьёт в колокол, не может идти с процессией. Я хожу только по пути от Лиона до этих мест, и немножко, как я уже говорил, знаю Швейцарию.

— Тогда расскажите мне про Лион. Да сядьте же, мой друг!

Погонщик сел и начал свой рассказ о городах, в которых он бывал, говорил со знанием, умно и увлекательно, так, что Карлос становился всё внимательнее, и через его удачно поставленные вопросы рассказ становился ещё поучительнее. Беседуя, оба с всё возрастающим интересом присматривались друг к другу.