— Миша, почему ты не женишься?
Его перекривило, будто он невзначай хватанул уксусу.
— Помилуй, Лена.
Меж ними условлено не затрагивать этого предмета. Женитьба Михаила Павловича была неудачной. Хотя брак вроде бы заключался по обоюдной любви, но очень скоро выяснилось, что и он, и она ошиблись: короткое увлечение приняли за прочное чувство. Как бы сложилась их дальнейшая жизнь, неизвестно — вмешался всемогущий случай. Молодая супруга Михаила Павловича в рождественские праздники сильна простудилась. Все лекарства и усилия врачей оказались тщетными. Сколь ни огорчительно было ему открыть в себе низменное чувство, но Михаил Павлович вынужден был признаться самому себе, что он обрадовался подобному исходу. Разумеется, обрадовался втайне, даже самого себя пытаясь уверить, будто это совсем не так. Жену сгубило легкомыслие: посреди бала она, разгоряченная, невзирая на его решительные протесты, несколько раз выбегала на мороз в легком платье, увлекшись не в меру заразительным весельем на балу холостой молодежи. Он напрасно пытался удержать ее, образумить: к этому времени у нее вошло в привычку во всем поступать наперекор ему. Произошло это четыре года назад, все траурные сроки, какие приличествует выдержать, давно минули. Выбор невест был достаточный, многие родительницы, имеющие дочерей на выданье, прочили Михаила Павловича в зятья, старались заручиться поддержкой Елены Павловны: через нее передавали приглашения на семейные торжества, зазывали на приемы. Михаил Павлович чурался подобных знакомств. Его поведение отчасти даже настораживало Елену Павловну.
— Этак ты превратишься в мизантропа.
В ответ он только улыбался.
Мизантропом Миша, конечно, не сделается, не тот характер. Об истиной причине его затворничества она догадывалась: брат был влюблен. Открытие она сделала случайно. Разговора с ним на эту тему не заводила: чутье подсказывало ей, что брат не станет откровенничать даже с нею. Случай был особо деликатный: брат был влюблен, как бывают влюблены одни лишь подростки. Он не мог открыться потому, что предметом его обожания была девочка, гимназистка. Этакое воздушное существо с пышными вьющимися локонами, с кукольно миловидным личиком. Красивая. Но красивая всего лишь своей свежестью, своим подобием распустившегося цветка, которому недолго радовать глаз — увянет. Такой она представлялась Елене Павловне. Вероятно, Миша находил в ней не одну быстротечную прелесть цветка, а нечто большее, но от взгляда Елены Павловны эти ее достоинства были скрыты.
Мишиного увлечения она не одобряла: не в том он возрасте, когда мучаются платонической страстью, — пора обзавестись семьей. Если даже его чувства и будут вознаграждены: через два-три года девица станет его невестой, воспылает к нему страстью, и они обвенчаются — со стороны ее родственников Елена Павловна не видела препятствий, — так все равно их союз не будет счастливым. Стишком велика разница в летах. Девчушка может даже ненадолго увлечься, полюбить, но очень скоро ее взору откроются разрушительные беспощадные приметы возраста, которых брат даже и не пытается скрывать. А вокруг хорошенькой юной супруги начнут увиваться блистательные вертопрахи, которые, в отличие от мужа, умеют неутомимо танцевать на балу, без умолку болтать, поминутно повторять хоть и пошлые и затасканные, но столь сладостные женскому слуху комплименты. На неравные браки Елена Павловна нагляделась, знает, чем они обыкновенно кончаются. Не такой судьбы хотела она для Миши. Не в его характере примириться с ролью мужа-рогоносца, мнимого обладателя красавицы жены. Лучше уж сойтись без взаимной любви, по расчету: по крайней мере, не испытаешь разочарования.
Мысли, пришедшие ей на ум, и задали направление разговора.
— Помнишь, Миша, мы рассуждали, что есть любовь? Не влечение, не страсть, которые временны, преходящи, а любовь истинная.
— У тебя на этот счет появились новые мысли? — В его взгляде на миг вспыхнула подозрительность: не намеревается ли сестра завести разговор о его увлечении. Он не сомневался, что для нее это уже давно не тайна. Елена Павловна поспешила рассеять его сомнения:
— Я очень много размышляла и пришла вот к чему: настоящую любовь испытывают немногие. Чаще в молодости. Потом благополучно забывают, наивно полагая, будто стали мудрее. На самом же деле утратили одну важную способность, которая, в числе прочих, и делает человека человеком.
— Ты стала философствовать?
— Представь себе. — Елена Павловна решила не обижаться: ведь его ироничность не столько обращена к ней, сколько выражала его неверие в женскую способность к серьезному размышлению. — Влюбленность — это… прозрение — способность на короткое время увидеть в другом то, что, может быть, никогда и не проявится, загубится. Влюбленные видят человека не таким, каков он на самом деле, а каким он мог бы стать.
— Глаза влюбленных просвечивают душу, — с улыбкой подсказал он.
По его лицу она поняла, что он принял ее мысль всерьез, но не желает в этом признаться.
— Именно так: глаза видят то, чего вроде бы нет, но оно есть — пусть заложенное только, но не осуществленное.
— Или неосуществимое.
— Зачастую неосуществимое. Лишь на короткий миг для влюбленных зримой становится эта зыбкая возможность — ее они видят, ее чарам поддаются. Мгновение истекает, и приходит то, что мы называем отрезвлением. На самом деле это утрата. Возможно, самая тяжелая утрата. Ничем не заменимая, никакими благами. Человек думает, он обманывается, поддается секундному влечению, ан нет — чувства говорили ему правду. Только не внешнюю, житейскую правду, а правду глубинную, в обычном состоянии невидимую. Об этой-то утраченной способности мы после тоскуем всю жизнь. Довольствуемся подделкой настоящего чувства. Ведь даже и те, кто совсем не верит в любовь, признает ее романтической выдумкой, и они хотят невозможного — испытать это чувство. Увы, таковы мы есть: надеемся, что сбудется и то, во что не верим.
Последние слова она говорила отрешенно. Михаил Павлович пристально глядел на нее: в эту минуту сестра была необыкновенно красива.
— Может быть, ты и права, — согласился он. — Человек — существо загадочное. Не тот простенький человечек, про которого толкуют экономисты, живущий одними животными потребностями, а человек духа — подобие бога. Самое поразительное и необъяснимое в нас — это стремление к истине. Людям, зараженным ею, она приносит только беды. Блага всегда достаются другим. Это удивительно! — Михаил Павлович слышал — наверху появился Иван Артемович, о чем-то справлялся у прислуги, ненадолго задержавшись в прихожей, потом его шаги приблизились к двери кабинета, где уединились они с Леной, и теперь он уже мог слышать их разговор. — Удивительно и необъяснимо, — повторил он. — Если только не считать, что люди, обремененные сей редкой потребностью, исполняют не свою волю…
— А волю свыше. — Иван Артемович, широко и благодушно улыбаясь, появился в проеме распахнутой двери. — Не ведаю, о чем разговор, — расслышал только последние слова, — сказал он, протягивая своему шурину обе руки, изображая этим жестом не существующую между ними сердечность.
Михаил Павлович не поддержал его игры, подал одну руку, пожатие получилось непродолжительным и вялым. Иван Артемович словно бы ничего не заметил.
— Угадал я? — смеясь, справился он. — О праведниках шла речь?
— О них, — сухо подтвердил Михаил Павлович. — Сознание этого позволяет им, — продолжал он, обращаясь к сестре, — сознавать себя независимыми в нашем мире, подчиненном законам наживы. Им не сладко, но только они по-настоящему свободны и счастливы.
Елене Павловне показалось, что Миша все-таки неприметно сменил тему разговора: отчасти, видимо, этому способствовало появление ее мужа.
— Прекрасная идея, — как бы вовсе не замечая холодности шурина, продолжал Иван Артемович. — Только увы, — скоморошьим жестом развел он руки, — не для нашего брата. Нам от барыша отказываться нельзя. Без барыша — фьють! В трубу.
Как ни тщился Иван Артемович произвести впечатление человека беспечного, в домашнем кругу позабывшего недавние заботы, готового шутить и балагурить, ему не удалось провести Елену Павловну.
Михаил Павлович собрался уходить.
— Нет, нет! Этого я не допущу, — воспротивился Иван Артемович. — В кои-то веки собрались вместе, так и отужинаем у нас. Велю подать шампанского по такому случаю. Удержи его, — наказал он Елене Павловне.
— В самом деле, Миша, почему бы тебе не поужинать с нами?
— Что ж, пожалуй, — уступил тот.
Натянутости не удалось преодолеть и за столом. Усилия Ивана Артемовича создать видимость родственной простоты и раскованности, никем больше не поддержанные, не ослабили напряженности. Разговор продолжился, но так и не обрел легкости, приличной для застольной беседы. Будь Елена Павловна в другом настроении, она постаралась бы внести недостающие теплоту и доверительность. Сегодня она не в состоянии была играть роль гостеприимной и беспечной хозяйки. Ее лицо точно одеревенело, даже слабую улыбку ей приходилось выдавливать из себя.
Почему Иван Артемович заговорил о скуке, якобы царящей в городе, о том, что зимними вечерами горожане маются, не ведая, чем и как развлечь себя, она прослушала.
— Иные, кто помоложе, просто безобразничают, — неожиданно поддержал начатую тему брат. — Трое ухарей своротили афишную будку, затолкали в нее дырявое ведро и посреди ночи давай по улицам катать — весь околоток переполошили.
— Развлечение для великовозрастных остолопов, — оценил Иван Артемович. — Самим наскучило раньше, чем кого-либо из постели подняли: наши обыватели крепки на сон. С этими шалопаями разговор короткий: изловить и высечь розгами принародно.
— Розги средство домашнего воспитания. Законом не дозволено.
— А, право, жаль. Высечь на площади публично — полгорода привалит посмотреть. Назавтра чиновникам будет о чем посудачить на службе.
— Однако на службу приходят не развлекаться.
— А это как сказать, — усмехнулся Иван Артемович. — Мне сдается, что всякие там присутствия и конторы наполовину затем и существуют, чтобы людям было где посплетничать. Нет, нет, — как бы возражая шурину, поспешил оговориться Иван Артемович. — Есть конторы и деловые. К примеру, полицейская часть. Но да ведь и у вас случаются промашки.
— Какие промашки? — нахмурился Михаил Павлович, неожиданно для сестры обнаружив свою неизжитую детскую привычку закусывать нижнюю губу в моменты сильного волнения. Взглядом исподлобья скользнул по лицу Ивана Артемовича. Тот улыбался, стараясь произвести впечатление человека, ничем не озабоченного. Подстриженная клином бородка слегка удлиняла его округлое лицо, облагораживала, придавала некую аристократичность. Особенно это подмечалось, если сравнивать его внешность с обликом Артема Кузьмича, запечатленным на фамильном портрете. Черты лица повторились почти полностью, только портрет написан, когда старшему Валежину было уже под пятьдесят лет. Но не в этом главное различие, не в возрасте. Размашистая мужицкая борода лопатой и простая домашняя рубаха, в которой тот позировал, с первого взгляда изобличали простолюдина. Иван Артемович следил за своей внешностью. Аккуратно подстриженная бородка и костюм придавали ему сходство с Виктором Пригодиным. Открытие она сделала только что. Елена Павловна даже вздрогнула от неожиданности. Муж заметил ее тревогу и машинально глянул в зеркало на свое отражение.
— Какие промашки? — нетерпеливо повторил Михаил Павлович.
— Взять хотя бы сегодняшний случай, у меня в лавке происшедший, — начал объяснять Иван Артемович.
— В лавке?! — недоуменно воскликнул Михаил Павлович.
— Я думал, тебе известно. Нагрянули городовой с околоточным, отняли у приказчика фунтов двадцать чаю, сказали: контрабандный. А чай этот месяца три уже как в магазине у Хачиньи куплен мною по случаю. Большую часть распродали в розницу, а тут заказ от Баранова из Красноярска. Ну, я и распорядился в бумажные картузы развешать.
Неловкая тишина установилась за столом, пока говорил Иван Артемович. Или уж ей так вообразилось, что тишина была особенная, многозначительная. Но ведь и муж это же почувствовал: озабоченно перекинул взгляд с нее на Михаила Павловича. Брат, насупившись, неспешно перебирал по краю столешницы пальцами и, казалось, с вниманием следил за их действиями.
— Ошиблись, так вернут с извинениями, — проговорил он.
— Ты уж распорядись, чтобы вернули. На извинениях не настаиваю: понимаю, такова служба.
— Но если чай контрабандный, не обессудь. — Михаил Павлович поднял голову и в упор глянул на своего зятя.
— Помилуй, откуда контрабандному взяться? — сдавленным смешком подкрепил слова Иван Артемович.
— Но ведь был повод заподозрить. Не без причины же нагрянули в лавку?
— Повод… Повод подвернулся. Кто и куда направлял воз сена, в котором спрятан был чай, теперь попробуй установи. Хозяин, завидя полицейских, удрал, а лошадь возьми да подверни к воротам…
Кровь хлынула в щеки Елены Павловны, сердце бешено застучало. Она впилась в лицо мужа. Он чувствовал ее взгляд, но делал вид, будто не замечает.
— Экая напасть, — усмехнулся Михаил Павлович. — И вчера тоже задержали беспризорную подводу с контрабандой, при ней двоих мужиков. Ночь их продержали в участке, а утром отпустили.
— Чего ж так?
— Понаблюдать за ними, чтоб выследить, с кем связаны. Не сами же они сбывают его. — В силу профессиональной привычки, Михаил Павлович прикидывался простаком и отчасти как бы невзначай приоткрыл правду. Ему было интересно наблюдать за игрой Ивана Артемовича.
— Вы следили? — поинтересовался тот.
— А вот тут и впрямь вышла промашка. Уж больно нерасторопному поручили дело, он упустил обоих. А в обед одного из полыньи выудили.
— От шпика удирал, да в прорубь оступился, — подсказал Иван Артемович.
— Похоже. Да как-то уж очень неловко оступился — голову себе проломил, вроде как затылком на обух шмякнулся.
Иван Артемович снова рассмеялся наигранным смешком.
— Эва, какие случаи бывают.
Елене Павловне чудилось, что оба они нарочно играют словами: подразумевают нечто большее, чем произносят.
— Нашли убийцу?
— Отыщем.
— Что ж еще остается сказать. Бывает — находите виновных.
— А тут неясно, кого считать виновным.
— Загадки ставите самим себе там, где их нет. По-моему: того считать убийцей, кто обух подставил.
— Или того, кто велел подставить. Тот поопасней будет.
— Мудрено. Есть у вас какая зацепка?
— Зацепка есть.
— Тогда бог вам в помощь. В общих ведь интересах всех горожан, чтобы изловили убийцу: а то гадай, под чью голову он теперь еще обух подставит?
Разговор принял какой-то странный тон. Елена Павловна все время была в напряжении, у нее даже руки стали дрожать. Слово обух приводило ее в трепет.